Григорий Ревзин - Риэго

Последние четыре дня 1810 года кортесы кипели и бурлили. Ораторы изощрялись в резких выражениях по адресу «монархов, забывших свой долг перед народом». Любопытно, что на этот раз атаковали раболепные.

Реакционер Боррул требует издания закона, в силу которого «уничтожались бы все акты, совершенные испанскими королями за время их пребывания во власти врага и вообще вредные государству».

Депутат Вальенте еще более прямолинеен:

— Фердинанд может жениться, но мы не пустим его в страну иначе, как на определенных условиях!

Многие раболепные отстаивали теперь «неоспоримое право и безусловную власть нации над особою и поступками своих монархов».

Вождь раболепных де ла Гуэрта развивает перед изумленными слушателями теорию о «короле именем народа» и настаивает на скорейшей разработке конституции:

— Тогда пусть пожалуют Фердинанд, Наполеон — хоть вся Французская империя!

Столь решительные речи в устах раболепных звучали весьма фальшиво. Весь их пафос рождался из страха, как бы Фердинанд не явился в Испанию с программой преобразований в наполеоновском, враждебном церковникам и феодалам духе.

На защиту Фердинанда от поношений раболепных поднялись правые либералы. Их вождь не жалеет красок, чтобы изобразить невинную душу обожаемого монарха. Эту душу пытается уловить в свои сети «адское чудовище», «этот позор человечества» — Бонапарт. Аргуэльес буквально простирается ниц перед Фердинандом:

— У кортесов одно только желание — чтобы их возлюбленный государь вернулся свободным и был восстановлен своим почтительным и верным народом на прародительском троне.

В результате этих прений родился закон, упразднявший все обязательства, заключенные королем во время его пребывания в плену. «Нация признает короля свободным и будет повиноваться ему лишь тогда, когда увидит его среди подданных, в кругу правительства, учрежденного кортесами». К этому еще добавлялось, что испанский народ «ни на мгновение не положит оружия и не примет предложения о мире до тех пор, пока не последует полного очищения Испании и Португалии от французских войск».

Кортесы заседают уже много месяцев. Они успели перебраться из Сан-Фернандо в Кадис. Парламентская работа по-прежнему протекает в атмосфере возбуждения. Борьба между сторонниками старины и поборниками прогресса не прекращается ни на минуту.

В середине 1811 года перед кортесами встает во весь рост земельный вопрос.

Защищая право на землю «святого подвижника — испанского крестьянина», либералы едва ли постигали, что судьба их партии, будущность конституции, что участь всей революции зависит от того, добьются ли они земельного передела. Новая Испания стояла или рушилась в зависимости от того или иного решения этой великой задачи.

К несчастью для страны, события развивались здесь иначе, чем во Франции.

Крестьянство, истекавшее кровью в борьбе с французским нашествием, не нашло в себе сил, чтобы завладеть помещичьими землями. Крестьяне смутно надеялись, что землей их наделят кортесы…

Беспросветной была крестьянская жизнь! Еще во времена Годоя экономист Ховельянос обрисовал ее так: «Несчастные крестьяне ходят без обуви, одеты плохо, питаются овсяным и просяным хлебом. Очень редко бывает у них мясо. Спят они на соломе, живут в жалких лачугах. Их жизнь — беспрерывный тяжелый труд. Они работают до глубокой старости без надежды скопить что-нибудь и вечно борясь с нищетой».

Вот с этой-то вековой несправедливостью предстояло покончить кадисским кортесам.

Лучшие ораторы либералов рисовали перед депутатами картины сельской жизни одна другой мрачнее. Они обладали цифрами и фактами, и доводы их были неотразимы.

На трибуну поднимается горячий Гарсиа Геррерос:

— Ничего более не нужно! — восклицает он. — Все достаточно ясно! Скажите только: долой все, прочь помещичье право с его последствиями! Неужели же дело требует более подробного обсуждения?

— Нет, нет, не требует! — несется со всех сторон.

Тут один из раболепных бросает:

— Если не обсуждать такого вопроса, то я не понимаю, зачем нам вообще что-либо обсуждать!

Это холодное замечание настраивает кортесы на деловой лад. Начинаются длительные прения.

В течение многих дней раболепные выступали с яростной защитой помещичьего землевладения и сеньоральных прав, Доводы крепостников не отличались большой убедительностью. «Помещичьи права и владения, — утверждали они, — одно из полезнейших установлений в государстве. Они служат опорой общественному порядку. Упразднение их приведет к анархии в «государстве, к расколу и гибели, нации: народ выйдет из повиновения, и рушится вся политическая система, создаваемая кортесами».

Эти «страшные» предсказания никого не пугали. Они вызывали лишь язвительный смех. Чтобы подкрепить это пустословие, требовались более веские соображения. Но их у раболепных не было.

Достойную отповедь реакционерам дал тот же Геррерос. Левый либеральный депутат произнес большую страстную речь в защиту земельной реформы:

— Раболепные уверяют, что государство, лишенное сеньоральных привилегий, погибнет. Возможно ли более нелепое утверждение? В то время как испанские народные массы по собственному почину, исполненные великодушного геройства, поклялись скорее умереть, чем сдаться, когда нет жертвы, которую они не принесли бы для спасения отечества, — в это время выступают несколько лиц, которые поистине бесчестят этот народ, изумивший всю Европу своим геройством. И эти люди стараются ради своих несправедливых и беззаконных прав помешать испанскому земледельцу завоевать утраченное достоинство свободного человека!

И откуда эти права? С кем помещик заключил договор? Разве справедливость не против них? Эти договоры дают столько же прав, сколько их есть у скупщика ворованного платья перед лицом истинного владельца… Народ не просит милости, в которой вы вольны отказать ему. Не как раб к господину обращается он к вам. Он выступает с достоинством свободного человека и, как член государства, требует исполнения законов, им самим установленных в прошлые века!

И что может помешать нам удовлетворить требование справедливости? Неужели горсть людей заслуживает большего внимания, чем вся остальная нация? Неужели испанский народ должен убедиться, что следствием его геройских подвигов будет только необходимость возвратиться по изгнании врага к рабству и невежеству старого деспотизма, снова продавать свой скот для обогащения нескольких бар и по-прежнему стонать под гнетом самых недостойных привилегий? Если бы народ это предвидел, он, конечно, выбрал бы других представителей, сердцу которых были бы ближе честь и достоинство нации.