Юрий Сушко - Клан Чеховых: кумиры Кремля и Рейха

Чехова в удовольствием вспоминала дни работы над своей дебютной картиной: «В студии царит типичное для эпохи немого кино вавилонское смешение языков, когда съемочная группа, включая актеров, интернациональная. Мы говорим по-немецки, по-английски, по-французски и по-русски. С Мишей мы говорим по-русски. Он рад тому, что в своем первом заграничном фильме получает режиссерские указания на родном языке, это делает его увереннее, после краткого периода адаптации он играет раскованно и свободно. Фильм имеет большой успех».

В пограничном для Михаила Чехова амплуа, сочетавшем шута и трагика, ясно проглядывал талант большого драматического актера. Любуясь его виртуозной игрой, Ольга с легкостью угадывала прежние мхатовские наработки, прежде всего для роли Хлестакова из «Ревизора». Гримаса у него мгновенно сменяла гримасу, руки и ноги переплетались, будто начисто лишенные костей, что создавало ощущение почти воздушной пластики… Ольге же, как обычно, досталась традиционная роль пустой, яркой бездельницы-кокетки, «неуравновешенного чуда в перьях» (по определению автора пьесы).

Итак, первый шаг в Германии Михаилом Чеховым (с помощью Ольги) был успешно сделан. Жаль только, «Правда» об этом не напишет.

Но вот, как утешение, и мимолетный мотылек удачи!

«По приезде в Берлин, выйдя вечером на Курфюрстендамм, – вспоминала о своем совершенно неожиданном свидании актриса Камерного театра Алиса Коонен[17], – мы увидели идущего нам навстречу Михаила Чехова – в цилиндре и фрачной накидке… Он очень обрадовался нашей встрече, расспрашивал о Москве, о театральных делах и тут же пригласил нас на премьеру фильма, в котором ведущую роль играла Ольга Чехова, а сам он участвовал в эпизоде. И была в этом маленьком человеке удивительная детская непосредственность. Какой-то сложный и прекрасный внутренний мир скрывался за его невнятным бормотанием. И сразу повеяло настоящим, большим искусством!..»

Михаил усердно взялся за немецкий, обнаружив при этом немалые способности к языкам. Видимо, от папы, Александра Павловича, передались сыну и вполне полезные прикладные таланты.

Вскоре после съемок Ольга познакомила Михаила с ведущим немецким театральным режиссером и актером Максом Рейнхардтом. Мэтр согласился посмотреть этого странного русского. И ангажемент на целых два года оказался у Чехова в кармане! Воодушевленный успехом, Михаил Александрович отправил послание своим вчерашним коллегам в Москву: «Меня может увлекать и побуждать к творчеству только идея нового театра в целом, идея нового театрального искусства…» Вот вам всем, не верившим в меня завистникам! А в письме к Лешке Дикому на всякий случай напомнил его же собственные, ставшие широко известными в узких кругах, слова: «Если в театре начинают искать пьющих, это значит, что в нем больше нечего искать!»

Ольга испытывала и умиротворение, и удовлетворение одновременно: свою миссию она выполнила, грехи отмолила, Михаил работает с удовольствием, от Ады без ума. Сама дочь, кажется, тоже рада знакомству с вновь обретенным «папенькой», часто навещает его, благо тот живет по соседству.

Чехов же спешил поделиться с Андреем Белым своими новыми чувствами, вызванными общением с дочерью: «Это моя большая радость и утешение. Есть в ней что-то, чего я никак не могу угадать, и даже не догадываюсь, хорошее оно или плохое. Должно быть, хорошее…»

А закадычному приятелю Виктору Громову сообщал деловые новости: «С тех пор, как я отправил вам последнее письмо, в моей судьбе произошли большие перемены. Сам не знаю точно, как и из-за чего все это произошло, но мои акции вдруг поднялись невероятно высоко. Подписание контракта с Рейнхардтом сыграло, по-видимому, решающую роль. Мной стали интересоваться здешние театральные воротилы, и я получил всевозможные фильмовые и театральные предложения. С двух сторон зовут в Америку. Со всех сторон я слышу не голоса, а вопли…»

Вообще, все происходящее с ним Михаил воспринимал как манну небесную, законную награду, полагавшуюся за его талант.

Он снялся еще в паре германских фильмов, имевших кассовый успех. Но вскоре отказался от продолжения кинокарьеры, окончательно отдав предпочтение сцене. Вскоре он увлеченно репетировал с актерами «Габимы» классическую «Двенадцатую ночь», не обращая внимания на мелкие «идеологические» разногласия, которые как раз в то время раскалывали еврейский театр.

Посмотрев спектакль Чехова, даже вечный скептик Шон О’Кейси[18] пришел в восторг: «Их радость, ритм, цвет и общее очарованье даже приводят в замешательство. Вот, наконец, шекспировская комедия!» Германская пресса после его режиссерского дебюта тоже заговорила о нем как о «большом мастере, постановщике европейского масштаба».

Удручало только то, что ему все чаще и чаще приходилось обряжаться во фрак, обязательный туалет для посещения обязательных, как выяснилось, банкетов и приемов. Хотя внимание молодых девушек Чехова, безусловно, по-прежнему волновало. Как-то, не сдержав своего природного любопытства, Михаил поинтересовался у одной из юных поклонниц: что она находит в нем? Потупившись, скромная немочка чуть слышно пролепетала:

– Aber Sie sind doch ein gemachter Mann… (Вы – само совершенство…)

Но вот ведь парадокс: в Германии его время от времени охватывало чувство неудовлетворения, и тогда Чехова посещала мысль оставить театр и целиком посвятить себя изучению «духовной науки». Весной 1929 года он даже собрался стать священником в «Христианской общине» протестантов, тесно связанных с антропософией.

К счастью, от этих планов – «отдать театральные силы на службу священника» – Чехов отказался под влиянием друзей и благодаря сопротивлению Ксении. Кроме того, его уже манили новые театральные проекты.

Окрыленный ими, Чехов принялся хлопотать о предоставлении субсидий для создания своего театра в Чехословакии. Тем более что известный писатель и обозреватель влиятельной газеты «Лидови новины» Карел Чапек[19], открывший для себя русского актера, писал: «Его игра не поддается описанию, даже если бы я окончательно изгрыз свой карандаш, мне все равно не удалось бы выразить словами ни одного из нетерпеливых, стремительных, резких движений его аристократической руки…»

При более близком знакомстве именно Карел Чапек порекомендовал Чехову обратиться за помощью к первому президенту республики Томашу Масарику[20], который инициировал проведение антибольшевистской «Русской акции» по организации помощи эмигрантам из России. Если Париж в те годы называли «столицей русской эмиграции», Берлин – «мачехой русских народов», то Прага именовалась «русскими Афинами».