Рене Флеминг - Внутренний голос

На прослушивании чрезвычайно важно войти в образ, увлечься действием, позабыв о вокальной зажатости и страхах. Погружение в текст помогает заглушить монолог — например, такой:

Смотрите, как я напрягаюсь, стоит мне начать фразу с высокой си.

Ага, я перестала вообще играть, кулаки сжаты, ноги трясутся, но разве не здорово мне удалась та фраза? И как насчет пианиссимо?

Проклятье! Нечего было гладить себя по головке — теперь вот сбилась, и так хорошо начинавшееся длинное декрещендо закончилось пулеметной очередью.

Отлично, из-за проваленного декрещендо я забыла подготовиться к самой высокой фразе, а теперь слишком поздно.

Пытаюсь не гримасничать, но ничего не могу с собой поделать.

Нервы на пределе (спасибо вам, дорогие). Ну вот, я дала петуха на верхнем си-бемоль, а теперь еще правая рука сама собой поднялась — я прямо-таки Франкенштейн. Прекрасное визуальное дополнение к полному вокальному провалу, да.

Вижу, как вы разочарованы.

Надеялись, что сможете выбрать меня и отказать двум сотням других сопрано, томящимся под дверью.

Однажды мой аккомпаниатор, добравшись до последней страницы нот, потерял после паузы нужное место и, помучившись немного, в итоге просто перестал играть. Я же продолжала петь и почти дошла до верхней ми-бемоль в финале, всегда доставлявшей мне немало хлопот, но, совершенно растерявшись из-за умолкнувшего фортепиано, вместо высокой ноты испустила крик. Два члена комиссии буквально согнулись пополам от смеха и притворились, будто ожесточенно пишут что-то в своих блокнотах, — согласитесь, сложно было винить их за это.

По закону подлости, стоило мне научиться проходить прослушивания, надобность в них отпала: мне наконец дали работу, не подвергая этой сомнительной и порой унизительной пытке. Друзья, мой вам совет: побыстрее набирайтесь опыта. Я провела немало мастер-классов и теперь понимаю, что человека характеризует не голос и не манера петь, а Индивидуальность с большой буквы «И». Харизма. Зацепите меня, растрогайте меня, увлеките прочь из этой душной комнатки с галогеновыми лампами, подвесным потолком, линолеумом и расстроенным фортепиано. Я хочу сжимать ладонь Рудольфа, пока он рассказывает о своей жизни, одновременно соблазняя меня — ну, то есть не меня, а Мими, конечно. Проникновенная игра завоюет сердца членов жюри, а позже и публики.

Как только я начала исполнять на прослушиваниях «Месяц мой» из «Русалки», дела пошли на лад. Тогда эта ария еще не была широко известна, зато идеально подходила для моего голоса и темперамента. А посоветовал мне ее Мерл Хаббард — он, как и обещал, регулярно справлялся о моих успехах. Я разучила арию на английском с Пат в Потсдаме, а позже и на чешском в Истмене. Мой друг Чарльз Нельсон Рейли прислал запись «Месяца» в исполнении Дороти Мэйнор и рассказал о ее необычной судьбе. Мэйнор была великолепной афроамериканской сопрано, которую никогда не приглашали петь на ведущих оперных сценах, потому она, равно как и Мэриан Андерсон[44], создала для себя концертную нишу. Она сделала бесценный подарок меломанам, записав необычный, забытый репертуар, ее голос — настоящее чудо. Чарльз всегда настаивал, что «Месяц мой» в фильме «Шофер мисс Дэйзи»[45] должен был прозвучать в ее исполнении — не только потому, что Дороти Мэйнор заслуживала признания, но и потому, что запись была сделана как раз в то время, когда происходит действие фильма. Вернувшись к этой арии, я точно надела лайковую перчатку, облегающую руку, а финальная си-бемоль позволила мне окончательно решить проблему высоких нот. Легкость, с которой я спела «Месяц», вселила в меня уверенность, дело сдвинулось с мертвой точки — и так началась моя карьера.

Ричард Бадо, мой дорогой друг по Истмену, аккомпанировавший мне на загубленном первом прослушивании для Метрополитен, в то время служил в хьюстонской Гранд-опера. Он предложил записаться на прослушивание для молодых исполнителей, пообещал дать мне хорошую рекомендацию и, возможно, даже замолвить за меня словечко, если получится. Я прошла отбор в Нью-Йорке и полетела на финальный тур в Хьюстон, чтобы предстать перед комиссией, состоявшей из Дэвида Гокли, по-прежнему занимавшего пост генерального директора, художественного руководителя Скотта Хьюманна и композитора Карлайла Флойда. Предполагалось, что победительница конкурса — которой я и стала — будет участвовать в студийных записях, но меня отвели в сторонку и сказали: «Это не ваш уровень. Мы будем иметь вас в виду, с прицелом на основной состав».

Не мой уровень? Да меня прежде даже близко не подпускали к студиям звукозаписи, а теперь я слишком хороша для них? Ощущение было такое, словно я день-деньской охотилась за секретарской должностью, а мне предложили ключи от директорского кабинета. Обратно в Нью-Йорк я летела будто на крыльях — но по-прежнему безработная.

Хорошие новости сыпались одна за другой. Через несколько месяцев я выиграла конкурс Метрополитен-опера вместе с Беном Хеппнером, моей подругой Сьюзан Грэм и Хайди Грант Мерфи[46]. Еще через неделю я получила премию Джорджа Лондона[47]. К счастью, гранты Фонда Шошаны, Фонда Салливана и Фонда помощи музыкантам давали мне возможность оплачивать уроки вокала в преддверии этой неожиданной череды побед. Успех, как говорится, притягивает успех. Я отшлифовала до блеска все арии, поверила наконец в свои силы и обзавелась импресарио, подписав контракт с Мерлом Хаббардом.

Промокшая, озябшая, измотанная и невероятно счастливая, я видела впереди очертания славных французских берегов.

Все годы обучения меня мучил придирчивый внутренний голос, ворчавший в ухо: «Не делай этого… Не делай того… Это ужасно… Ну что за невыносимый звук!.. Ты слишком торопишься… Ты запаздываешь… Тебе не хватает дыхания… Язык западает… Нёбо опустилось… Верхние ноты слишком жидкие… Расслабь же плечи!» Этот непрекращающийся нудный монолог ударял по самооценке не хуже отказов из оперных театров; собрав волю в кулак, я решила оборвать его раз и навсегда. Прочитав «Сопрано вверх ногами», «Дзэн и искусство стрельбы из лука», «Страх сцены», я пришла к выводу, что работать над отношением к пению так же необходимо, как работать над голосом. Я решила, что придумаю себе мантры, буду думать только о хорошем и таким образом избавлюсь от засевших в подсознании страхов. В вагоне подземки, добираясь из Квинса, где я тогда жила, до Манхэттена, я твердила: «Я пройду отбор в Мет. Я пройду отбор в Мет. Я действительно пройду отбор в Мет». Оказалось, что, если во время представления или прослушивания сосредотачиваться на конструктивных задачах, на переживания попросту не остается времени. Когда голова занята делом, страхи отступают. Я думала: «Сегодня главное — не напрягать заднюю часть шеи. Во рту станет больше места для высоких нот, а если ослабить дыхательное давление, не будет ощущения, что я их из себя выжимаю. Перед выступлением повторю текст еще разок, а когда выйду на сцену, в памяти все будет свежо и четко, до малейшей детали. Я не стану вглядываться в лица зрителей, и тогда они не будут меня отвлекать». Для каждого представления я выдумывала что-нибудь новенькое — вместо того чтобы изводить себя дурными мыслями. Я и по сию пору использую этот метод, если один и тот же спектакль идет несколько вечеров подряд.