Игорь Оболенский - Мемуары наших грузин. Нани, Буба, Софико

Брегвадзе оставила очень серьезный след в современной грузинской эстраде. И не только грузинской.

Она очень талантливая. Нани создана для кино. Я ее один раз видел в фильме Резо Эсадзе. Такая непосредственность! Экран все показывает и подчеркивает, как аудиозапись. Можно на концерте фальшиво спеть, скажем, болит горло или что-то еще. И это проскакивает. Но когда слушаешь запись — сразу любая фальшь чувствуется. На экране то же самое.

Кино очень много потеряло от того, что Нани не снимается. Мне она очень напоминает Анну Маньяни. Судя по тому, что я видел.

Нани всегда веришь, потому что она сама верит. Когда поет, то верит в свою песню. И то, что я увидел в ее маленькой роли в фильме Резо Эсадзе, было этому подтверждением. На экране была актриса, мастер, который закончил все театральные и киноакадемии.

Вообще удивительная вещь — дар. Я думаю, талантливый артист может стать хорошим плотником, если будет этим заниматься. Потому что человек талантливый. А хороший плотник хорошим артистом? Я такого не припомню. Может если и случается, то из миллиона один случай.

Мы с Нани все время встречаемся. Она друг нашего дома, мы близкие люди. У меня крутится в голове такая идея — сделать с ней совместный концерт. Мне было бы очень интересно спеть какие-то дуэты на хорошие стихи, с разговорами, беседами. Два взрослых человека, которые друг о друге все знают.

Все упирается в финансы. Делать грандиозную программу ради одного концерта — слишком дорого. Такая программа должна путешествовать по странам, чтобы себя оправдать.

Мы ведь с Нани одну песню записали — «Телефонный разговор»… Это было давно. В Питере живет наша подруга — композитор Исакова, очень талантливая женщина, она и написала эту песню. А тогда качество записи было не такое, как сейчас. Мы спели — и сразу словно бомба разорвалась!

Мы с Нани ни разу не поссорились. В течение десяти лет на гастролях мы все время были вместе. Вообще, если хочешь узнать человека, надо с ним поехать куда-нибудь. И никогда у нас не было размолвок. Я такого не помню. В группе нашей, если у мужиков что-то происходило — то она этого не знала. Ее лелеяли. А она — она горой стояла за любого. Камикадзе!

О той самой болезни, в результате которой он оказался на операционном столе в московском госпитале имени Бурденко, Кикабидзе узнал за несколько лет до несчастья… от гадалки.

Это случилось в 1979 году в Сухуми. Буба и Нани вместе оказались в Абхазии, и Брегвадзе «сосватала» друга на сеанс к ясновидящей. Вахтанг Константинович не хотел заходить, даже после восторженных слов Нани о том, что гадалка все точно поведала о ее прошлом. Только после того, как услышал в свой адрес «Боишься?», Кикабидзе переступил порог комнаты предсказательницы. Та и поведала ему о грядущей болезни, в результате которой он станет заниматься новой профессией.

Все случилось с точностью до слова. Только с тех пор к вещунам Буба больше не ходит. Говорит, что о своем будущем и так узнает, когда придет время. А о прошлом ему рассказывать тем более нет нужды, о нем он не забывает.

— Отец у меня был, видимо, необычный человек. У него было плохое зрение, но он сам пошел на фронт. Он работал журналистом. В начале 42-го года сказал: «Мне стыдно ходить по улицам». И ушел на войну. Я его почти не помню. Только одну картинку. Перед отправкой на фронт мы пришли к нему с мамой в казарму. Мне тогда всего пятый год шел. Помню, к нам вышел высокий седой человек в очках и форме. У него были офицерские петлицы. Потом я это осознал. В руках он держал кулек из газеты, в котором был изюм. Он сел возле меня на корточки, целовал меня, а я ел этот изюм. Только это и помню. А в конце 42-го года мы получили бумагу о том, что он без вести пропал.

Это случилось под Керчью. Там какая-то непонятная история произошла. Есть версия, что отец был в разведке. Я потом пытался разузнать о его судьбе, даже в контрразведку обращался. А мне говорили загадочную фразу: «Ну вам же никогда не мешали выезжать за границу?» Что они имели в виду? Если бы он был без вести пропавшим, то меня бы не выпустили?

В каких-то странах мне называли фамилию отца. Я его долго искал. Думаю, что он действительно был разведчиком и на самом деле не погиб. Отец знал языки. Говорят, есть фотографии послевоенные, на которых изображен и он.

Во время войны мы с мамой получали пособие, хотя отец числился без вести пропавшим, а такого для членов семей этой категории военных не полагалось. Но маму вызвали и сказали: «Он предатель Родины, но мы вам будем давать пособие. Только вы никому об этом не говорите».

Сейчас-то я уже все знаю: в какой части он служил, что делал. Все бумаги у меня есть. Отец не погиб в 1942 году. Существует бумага, где написано, что вся часть погибла, кроме двоих — отца и еще одного человека. Они пропали. Есть версия, что их подставили…

Я никому об этом еще не рассказывал. Только что привез из Киева бумаги.

Хотя в Керчи стоит памятник, и фамилия отца на нем есть.

Когда я маму хоронил, то положил к ней в гроб фотографию отца. И написал на памятнике его фамилию. И теперь прихожу на кладбище, словно к отцу и матери.

Знаете, был такой разведчик — Абель. Он несколько лет учился в Тбилиси. И я с ним как-то повстречался: специально пошел в ту семью, где он гостил, и рассказал ему историю про отца. Абель был интеллигентый такой человек. «Я в жизни не стрелял», — сказал он мне. И подтвердил, что моя версия про отца очень похожа на правду. «Это такая работа — разведка. Про меня 16 лет вообще никто не знал, что я жив».

Как-то мы гастролировали по Канаде. После одного из концертов ко мне подошел один из наших сопровождающих: «Вас там спрашивают. Кто это может быть?»

А в Канаде никого у меня быть не может, это же 1967 год. Сопровождающий посоветовал пойти, встретиться. Смотрю — пожилой человек стоит. Поздоровались. Оказалось, грузин. Спросил, как моего отца звали. Я говорю — Константин. «А маму — Манана?..» Маму — Манана.

Оказалось, он был товарищем папы. У него даже татуировка была — имя моего отца, Котэ. Настолько близкие они были друзья. Рассказывал мне про молодость папы, каким его помнил, как они вместе росли. Очень симпатичный был человек.

Сам он во время войны попал в плен. А после освобождения боялся возвращаться. Очень многих, побывавших в плену, на родине сажали… Так он в Америку и попал.

После первой встречи я наплевал на все и постоянно ходил вместе с ним. Видно, человек из сопровождения был в курсе дела, понял, что к чему.

А вообще в те времена на заграничных гастролях встречаться с кем-то из эмигрантов было чревато. Тогда это было преступлением.