Михаил Чехов - Виктор Алексеевич Громов
Опять Стуре! Вечно эти Стуре на пути Эрика… Побледневший, растерявшийся стоит король перед старым солдатом, и Иёрану приходится дважды прошептать:
– Постарайся его подкупить!
Эрик – Чехов слишком порывисто бросается выполнять эту подсказку:
– Солдат Монс, я назначаю тебя прапорщиком!!!
Уже на последних двух словах Эрик понимал, как нехорошо все получилось. Он еле договаривал эти слова. Затем смущенно отворачивался и с детской досадой, сердясь на себя, ударял по столу ножнами своего меча. Трогательно-смешным был этот миг.
Глубоко обиженный и гордый уходил Монс. Он грозил королю судом.
Выход один: Эрик должен обвенчаться с Карин, но сейчас какая-то непреодолимая усталость охватывает его… Он хочет уйти домой и там все обдумать, а взглянув на большую занавеску, отгораживающую очаг и кухню, снова пробует шутить – догадывается, что Иёран скрывает там Агду.
Иёран умоляет Эрика быть серьезным: наступают тяжелые времена. Он все устроит, если Эрик не будет ни во что вмешиваться.
И тут, сделавшись ледяным, Эрик – Чехов произносил, сначала тихо:
– Устраивай, – но не давай мне почувствовать твои вожжи…
{
82 } И вдруг резким вскриком:– … иначе я сброшу тебя на землю!
Но этот всплеск мгновенно сменялся усталым прощанием:
– Прощай… И не живи, как свинья…
Когда вспоминаешь следующие две картины, где происходит суд над дворянами и расправа с ними, убеждаешься в глубокой справедливости слов Чехова: взлет этих картин, нарастание в роли Эрика и во всей пьесе происходило только благодаря потоку новых красок, новых оттенков игры, новых граней образа.
Это подчеркивало решительность момента: сейчас Эрик должен сам вести борьбу, сам добиться от государственных чинов строжайшего осуждения своих врагов-дворян, во главе с семьей Стуре.
Чехов так правдиво показывал силу волнения Эрика перед выступлением на суде, что зрители ждали: произойдет что-то трагическое, страшное. Это страшное налетало как вихрь: потеряв бумагу с обвинительной речью, написанной для него Иёраном, Эрик провалился на суде, подвергся насмешкам. Его обвинили в искажении фактов. Дворяне и Стуре с двумя сыновьями оправданы.
А между тем они давно уже заключены Иёраном в подземелье королевского замка.
Эрик – Чехов возвращается из зала суда, возбужденный до безумия. Он едва может рассказать Иёрану, что там произошло… И вдруг замечает разбросанные детские вещи и игрушки. Только теперь он узнает от одного из придворных, что вдовствующая королева коварно увезла Карин и детей в свой замок, охраняемый преданным ей полком…
Горе Эрика – Чехова, его плач над игрушками, обрывочные воспоминания сквозь поток слез о какой-то счастливой прогулке с детьми и Карин делали эту сцену трагической. Многим казалось, что это лучшая сцена спектакля.
Но еще сильнее была, несомненно, следующая сцена, когда Эрик – Чехов бежал в подземелье вслед за палачом Педером Веламсоном. Ненависть, страдание, безумие толкают его туда!
… Занавес закрывается на несколько секунд и снова открывается. Эрик возвращается из подземелья… Чехов, словно боясь нарушить давящую тишину покинутого всеми замка, говорил тихо-тихо и быстро об ужасном, происшедшем в подземелье. Нет, Эрик никого не убил… Он только ранил в руку одного из молодых Стуре – не мог сдержать себя, когда старый Стуре закричал: {
83 } «Не трогай нас или умрут и твои дети, которые взяты заложниками!…»И Эрик – Чехов переживает мучительную боль, повторяя много раз: «Заложники… заложники».
Силы оставили не только Эрика, но и Иёрана: он не знает, как остановить события, которые развертываются помимо его воли… И Эрик – Чехов в отчаянии уходил один, чтобы найти и освободить Карин и детей.
… Состоялась свадьба Эрика и Карин! Чехов передавал всю внутреннюю сложность этого момента: то было счастье, выстраданное всей предыдущей жизнью, счастье, грозящее новыми страданиями. Эрик – Чехов был счастлив, что Карин снова с ним, что их дети приобрели теперь законных родителей…
И в эти же минуты Эрик мучался предчувствием, что демонстративное отсутствие герцогов на брачной церемонии принесет ему и Карин несчастье.
Эрик был рад предстоящему свадебному пиру, тому, что пришел с толпой народа отец Карин, солдат Монс. Но лицо его тотчас же покрывалось смертельной бледностью – его извещали об отказе вдовствующей королевы, герцогов и всех дворян явиться на пир.
Как луч солнца в эту тяжелую, тревожную минуту воспринимал Эрик – Чехов приход Иёрана Персона, но тут же выяснялось, что Эрик сделал непоправимую, трагическую ошибку: в то время как Иёран в Упсале с огромным трудом добился у государственных чинов пересмотра дела дворян и решительного их осуждения, Эрик в припадке раскаяния всенародно просил прощения и разослал по всему королевству циркуляр о том, что казненные были невиновны.
После взрыва отчаяния Иёрана Персона – отчаяния бескрайнего, после его вопля: «Мы погибли!» – в страшной тишине, медленно, еле слышно обменивались последними словами два человека, накрепко связанные сложной и тяжкой судьбой. И не возникало сомнения, что жизнь Эрика и Иёрана кончится само убийством.
У Стриндберга в тексте пьесы нет ремарки об их самоубийстве. Это было введено Е. Б. Вахтанговым в спектакль, введено с полной художественной логичностью. Эрик выпивал из маленького флакончика яд, Иёран просил оставить часть ему… Яд начинал действовать почти мгновенно: как-то страшно покачнувшись, Эрик – Чехов протягивал руки к Иёрану и тихо просил:
– Проводи меня к Карин!…
{
84 } И так Же тихо звучала последняя фраза Иёрана:– Я провожу тебя… как и всегда… куда ты захочешь!
Крепко поддерживая Эрика, Иёран уходил с ним, уходил в смерть.
В это время заканчивался свадебный пир, и народ под руководством Монса разучивал прощальное приветствие Эрику. Но замок уже захвачен герцогами, и народу приказывали вместо Эрика приветствовать нового короля – Иоанна Рыжебородого, который входил в зал торжественными, тяжелыми шагами, словно каменная статуя. Иоанн начинал свое царствование с наглого обмана: когда его брат, герцог Карл, напоминал ему об обещании вместе занять престол, Иоанн, как топором, вырубал слова:
– Первый… раз… слышу!
На повторном растерянном крике народа: «Король Иоанн Третий виват!» – занавес закрывался.
Если подвести итог высказываниям театральных критиков об образе Эрика и обо всем спектакле, получится интересный результат: рецензенты решительно разошлись в оценке со зрителями. И после премьеры, состоявшейся в марте 1921 года, и после юбилейного, сотого представления в октябре 1923 года в
