Игорь Оболенский - Четыре подруги эпохи. Мемуары на фоне столетия

«В конце 1911 года я поехала на Рождество к дядюшке в имение в Смоленскую губернию, — вспоминала сама Мухина об этом «обогатившем ее жизнь падении». — Там собиралось много молодежи, двоюродных братьев и сестер. Было весело. Однажды мы покатились с горы. Я полулежала в санях, приподняв лицо. Сани налетели на дерево, и я ударилась об это дерево лицом. Удар пришелся прямо по лбу. Глаза залило кровью, но боли не было и сознания я не потеряла. Мне показалось, что треснул череп. Я провела рукой по лбу и лицу. Рука не нащупала носа. Нос был оторван.

Я тогда была очень хорошенькой. Первым ощущением стало: жить нельзя. Надо бежать, уходить от людей. Бросились к врачу. Он наложил девять швов, вставил дренаж. От удара верхняя губа защемилась между зубами».

Когда девушку наконец привезли домой, то строго-настрого запретили прислуге подавать ей зеркало. Боялись, что, увидев свое обезображенное лицо, она покончит с собой. Но находчивая Вера смотрелась в ножницы. Поначалу ужасалась и всерьез думала уйти в монастырь, а потом успокоилась.

И попросила разрешения уехать в Париж. Опекуны, считавшие, что девушку и без того обидела судьба, согласились. В ноябре 1912 года Вера Мухина уехала в столицу Франции.

В Париже она провела всего две зимы, занимаясь в художественной академии у скульптора Бурделя, ученика Родена. Позже Мухина признавалась, что эти занятия и стали ее образованием. «По сути я самоучка», — говорила Вера Игнатьевна.

По возвращении домой было не до искусства — в 1914 году началась война, и Мухина стала медсестрой в госпитале. Война с немцами плавно перетекла в Гражданскую. Вера выхаживала то белых, то красных.

Новое падение — теперь уже вселенского масштаба — снова обогатило ее жизнь. В 1917 году она встретила Алексея Замкова, своего будущего мужа.

Замков был талантливым врачом. А еще, по словам Мухиной, обладал сценической внешностью. Сам Станиславский предлагал ему: «Бросайте вы эту медицину! Я из вас актера сделаю». Но Замков был всю жизнь верен двум своим музам: Мухиной и медицине. Для жены он был любимой моделью (с него она лепила Брута для Красного стадиона) и помощником по хозяйству, а в медицине ему удалось совершить революцию.

Доктор Замков придумал новое лекарство гравидан, дававшее поразительные результаты. Говорили, что прикованные к постели после инъекции гравидана начинали ходить, а к сумасшедшим вновь возвращался разум.

Но в «Известиях» появилась статья, в которой Замкова назвали «шарлатаном». Доктор не выдержал издевательств и решил бежать за границу. Разумеется, Мухина отправилась вместе с ним.

«Достали какие-то паспорта и поехали будто бы на юг. Хотели пробраться через персидскую границу, — вспоминала она. — В Харькове нас арестовали и повезли обратно в Москву. Привели в ГПУ. Первой допросили меня. Мужа подозревали в том, что он хотел продать за границей секрет своего изобретения. Я сказала, что все было напечатано, открыто и ни от кого не скрывалось.

Меня отпустили, и начались страдания жены, у которой арестован муж. Это продолжалось три месяца. Наконец, ко мне домой пришел следователь и сообщил, что мы высылаемся на три года с конфискацией имущества. Я заплакала».

Из Воронежа, который был назначен местом ссылки, им помог выбраться Максим Горький. Пролетарский писатель, вместе с Василием Куйбышевым и Кларой Цеткин, был одним из пациентов доктора Замкова и смог убедить Политбюро, что талантливому врачу необходима не просто свобода, но и собственный институт. Решение было принято. Правда, оборудование для института, в том числе и единственный на то время электронный микроскоп, было приобретено на средства, поступаемые от ренты за латвийское имение Веры Мухиной.

Удивительно, но ей, несмотря на многочисленные намеки-уговоры-требования, удалось сохранить свою собственность в Риге. Когда после распада СССР в Латвии был принят закон о реституции, сыну скульптора даже выплатили определенную сумму. Но все это будет позже.

А в 30-х годах научное благоденствие доктора Замкова продолжалось недолго. После смерти Горького заступиться за него стало некому и травля началась вновь. Институт был разгромлен, электронный микроскоп выброшен из окна второго этажа. Самого Замкова арестовать не посмели. Спасло имя жены, уже гремевшее по всем городам и весям необъятного Союза.

Дед Веры Игнатьевны в 1812 году вместе с Наполеоном дошел до Москвы. Внучке в 1937-м было суждено покорить Париж. Точнее, было приказано. Статуя, венчающая советский павильон на Всемирной выставке, должна была затмить павильон Германии.

Мухина приказ выполнила. Ее 75-метровые «Рабочий и колхозница» взлетели над Парижем, затмив не только павильон Третьего рейха, но и Эйфелеву башню.

По первоначальному замыслу Мухиной фигуры должны были быть обнаженными. «Нельзя их одеть?» — рекомендовало руководство. Скульптор не просто облачила своих героев в сарафан и комбинезон, она придумала шарф, словно взлетающий над статуей. Молотов просил убрать шарф, но Мухина стояла на своем — он подчеркивал движение. Затем Ворошилов, обойдя макет будущей статуи, попросил убрать «у девушки мешки под глазами».

Незадолго до сдачи работы госкомиссии в ЦК партии поступил донос, будто в складках шарфа усматривается профиль Троцкого. Сталин лично приезжал на площадку и, осмотрев сооружение, никакого профиля не заметил. Проект Мухиной был одобрен.

28 опечатанных спецвагонов отправились во Францию. В парижской «Юманите» появилась фотография мухинской статуи с подписью, что Эйфелева башня наконец нашла свое завершение. Парижане даже собирали подписи, чтобы работа Мухиной осталась во Франции. Особенно старались француженки — им хотелось иметь в Париже символ могущества женщины.

Сама Вера Игнатьевна не возражала. Но уже было принято решение установить статую возле Сельскохозяйственной выставки в Москве. Несколько раз Мухина писала письма протеста, объясняя, что на «пеньке» (так она называла невысокий — в три раза меньше парижского — постамент, на который установили 24-метровую статую) ее работа не смотрится. Предлагала установить «Рабочего и колхозницу» либо на стрелке Москвы-реки (где сегодня стоит Петр Первый работы Церетели), либо на смотровой площадке МГУ. Но ее не послушали.

Мухина считала, что установка «Рабочего и колхозницы» у ВДНХ — ее личное и едва ли не самое серьезное поражение. К своим работам она вообще относилась довольно своеобразно. «У меня несчастье, — говорила она. — Пока делаю вещи, я их люблю. А потом хоть бы их не было…»

Характер у Мухиной был непростой. Чекист А. Прокофьев, начальник строительства Дворца Советов, замечал, что боялся в своей жизни только двоих людей — Феликса Дзержинского и Веру Мухину. «Когда она смотрела на меня своими светлыми глазами, у меня было чувство, что она знает все мои самые сокровенные мысли и чувства», — признавался мужчина.