Элизабет Барийе - Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви

Овладеть женщиной или нарисовать ее?

«Овладеть», – ответит обычный мужчина. Что же скажет художник? Страсть к женщине, которую рисуешь, никогда не угасает, напротив, она растет от одного рисунка к другому.

Продолжить рассказ в прежнем ритме – и вновь в ресторанчике на бульваре Монпарнас, где счастливый случай свел нас. На этот раз мы покинем «Ротонду» вместе, пройдем по улице Ренн, затем по улице Бонапарта. Здесь вы останавливались годом раньше, не правда ли? Вы говорили, что в то утро шел дождь. Я покачал головой: чертово небо, чертов свет, вечно ускользающий и отнюдь не милый моему итальянскому взору.

Левый берег заканчивается здесь. Вот Сена, отделяющая нас от убогих и беспечных фаланстеров галерей Правого берега. Этаких лабораторий вкуса, который приносил доход. Вы ведь знавали Воллара, Бернхейма, Дюран-Рюеля[56]? Среди их клиентов были русские миллионеры. Матисса коллекционировал какой-то богач из Москвы. «Что ж, пускай Матисс украшает особняки торговцев», – позволил я себе реплику. Поймите меня правильно, я не отношусь к Матиссу пренебрежительно. Движение и яркие цвета – очень в моде в наше время. Но я смотрю вперед, меня интересует не столетие, а вечность. Вечно то, что меня возвышает и перед чем я становлюсь на колени: ваше лицо. Позвольте мне продолжить.

С той минуты, что я увидел ваше лицо, другие лица перестали для меня существовать, и ваше лицо сделалось моим творением.

Шучу ли я? Рядом с вами я всегда серьезен.

Осторожнее, Анна, здесь лужа, вы запачкаете свои красивые чулки. Ах, шелковые чулочки, драгоценные камни! Мне очень нравится ваше колье. Не говорите, откуда оно. Пойдемте к фараонам дворца Медичи, я покажу вам царицу из великой династии, о которой думал Создатель, ваяя ваше лицо. Египетский зал. Мой рай на берегах Сены. Если завтра удача отвернется от нас, если вы вдруг решите уехать в Россию, я буду утешаться, думая, что благодаря мне вы приблизились к самому красивому, что есть в Париже.

В середине 1960-х, когда речь заходила о том, что Ахматова оставит в качестве архивов и наследия, поэтесса раздражалась: «Какое еще наследие? Модильяни? Забирайте рисунок и проваливайте!» Анна, нарисованная Модильяни. Ахматова повсюду возила этот портрет за собой – из Москвы в Ленинград, на Фонтанку, и вешала там, где находила свободный клочок стены. Рисунок словно оберегал ее.

Профиль мечтательницы, сидящей на невидимом диване, задумчивая одалиска, напоминающая посетителям, что они явились в гости не абы к какой литературной даме. Афина с седыми волосами, которая с целью выживания устраивала немыслимые празднества на страницах книг, императрица, нежная по отношению к обездоленным, резкая с теми, кто ей докучал, удивительная женщина, живущая несколькими жизнями.

Изысканная путешественница, светская икона, свидетельница таинств.

«Единственный уцелевший рисунок из шестнадцати подаренных», – утверждала Анна. Что же стало с другими? Деликатный вопрос.

Когда Анне его задавали, она отвечала непринужденно. Остальные рисунки Моди? Они были с ней, когда она вернулась в Россию в 1911 году. Моди хотел, чтобы поэтесса развесила их по комнате, и она бы с удовольствием это сделала, но, увы, жизнь не предоставила ей «своей комнаты», как выражалась Вирджиния Вулф.

– Пятнадцать рисунков? Исчезли в огне, – спокойно подытоживала Ахматова.

– В огне! Но кто их сжег и как?

Ахматова поднимала глаза. Ах, необразованная молодежь, еще не родившаяся на свет, когда Россия горела! Пожары 1918 года, поборы и бесчинства 1919 года, бесконечные беспорядки следующих лет, на кострах наша жизнь превращалась в пепел, их разжигали палачи и мы сами во избежание худших надругательств. Чистки 1930-х. Судебные процессы. Исчезновения. От страха кровь стыла в жилах. Мы не чувствовали ничего, кроме страха. Страх был единственным чувством, благодаря которому мы оставались людьми, понимаете? В итоге мы даже стали ценить страх. Впрочем, он заставлял трусить и прогибаться и лучших из нас.

Молодые люди кивали. «Трогательные и глупые», – с печалью думала Ахматова. Объяснять некоторые вещи бесполезно. Что ни скажи, окажешься злодеем – несправедливым по отношению к умершим, жестоким по отношению к живым.

Единственный выход – создать нерушимую, неопровержимую версию прошлого и ее придерживаться. Согласно своей теории, Анна утверждала, что пятнадцать рисунков Модильяни исчезли так или иначе. Порой она улыбалась, воображая, что некоторые рисунки использовали в качестве бумаги для самокруток. Сигареты из Модильяни, раскуриваемые красногвардейцами.

Анна умолкала, заполняла тишину необязательными жестами. Сигареты из Модильяни – что это? Черный юмор? Или быстрый сеанс экзорцизма?

Некоторые особо чувствительные люди, безутешные перед лицом чужой потери, донимали Анну вопросами относительно пятнадцати рисунков. Писал ли Модильяни с натуры? В мастерской? В Люксембургском саду? Узнавала ли Анна себя?

Поэтесса повышала голос: «У кого-нибудь есть сигарета?» Посетители задерживали дыхание. Полуприкрыв глаза, Анна наслаждалась своим авторитетом. Раньше у Ахматовой была молодость, красота, теперь – умудренность испытаниями.

«Я никогда не позировала для Модильяни. Никогда. Об этом и речь не заходила. Я не была его вдохновительницей или музой. Музы – для художников, лишенных темперамента, изобретение мужчин, стремящихся задушить творческий потенциал женщины.

Плотное кольцо одиночества, которое я видела вокруг него, наверное, связано с тем, что, в отличие от своих приятелей во главе с Пикассо, Модильяни не был охотником за юбками. Для многих мужчин страсть идет рука об руку с презрением, но только не для Амедео. Мужчины, которые якобы любят женщин, на самом деле любят подчинять себе женщин. Любить женщину в принципе легко, каждый может просто полюбить, в этом нет ничего особенного. Но настоящее чувство, настоящий экстаз – любить женщину как личность, тебе равную. Вот это искусство. Модильяни относился ко мне как к равной, и я воспринимала его так же. Мы были равны во всем, в том числе – в ожидании.

В мае 1911 года я еще не опубликовала ни одного сборника, а Модильяни не продал ни одной картины. Все на Монпарнасе считали его гением, но никто не хотел покупать его полотна. Мы оба тогда лишь предчувствовали жизнь.

Как он меня рисовал?

По памяти. Это вас удивляет? У каждого художника свои методы. Модильяни, конечно, всегда рисовал по мотивам, но в моем присутствии лишь раз, когда я позировала ему в Лувре среди цариц и танцовщиц. Амедео просил меня стоять так, чтобы мой профиль совпадал с профилем какой-нибудь царицы, – лицо становилось участником творческого процесса, неким приспособлением, имеющим значение лишь для самого художника. Кого Модильяни рисовал? Живую Анну или воображаемую?