Элизабет Барийе - Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви

Элизабет Барийе

Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви

…все, что происходило, было

для нас обоих предысторией нашей жизни:

его – очень короткой, моей – очень длинной.

Дыхание искусства еще не обуглило,

не преобразило эти два существования,

это должен был быть светлый,

легкий, предрассветный час.

То, что я любил, сохранил я это в себе или нет, я буду любить всегда.

Élisabeth Barillé

UN AMOUR A L'AUBE

© Editions Grasset & Fasquelle, 2014

© Петрова Ася, перевод на русский язык, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Узнавание

Голова женщины, известняк, 64 см, выполнена примерно в 1910–1912 годы. Подпись: Модильяни. Аукционный дом «Кристис» зарегистрировал лот под номером 24 для парижских торгов 14 июня 2010 года, начальная цена – шесть миллионов евро. Модильяни ушел из жизни в тридцать шесть лет и оставил после себя только двадцать семь скульптур. Семнадцать из них хранятся в лучших музеях мира[1]. Десять скульптур по-прежнему пребывают в частных коллекциях. Произведение, представленное на аукционе, с 1927 года принадлежит Гастону Леви, основателю супермаркетов Monoprix, и выставляется впервые.

Появление в зале этой удивительной скульптуры лишает присутствующих дара речи. И действительно – какими словами встречать великое творенье? Как выразить свое отношение к его присутствию – неизбежному и случайному? «Инопланетянин, сфинкс и Богородица в одном лице», – сказал бы Бодлер нашего времени. Есть ли в зале хоть один Бодлер? Хоть один искатель вдохновения, поклонник невозможного и прекрасного? Или все сидящие на неудобных стульях – сплошные счетоводы, занятые оценкой в евро, в долларах, в фунтах, в швейцарских франках, в иенах, в юанях, в долларах США и Гонконга возможной прибыли, смысла вложения и целесообразности исполнения желания?

Начинаются торги, а в зале давящая тишина словно опутывает всех присутствующих, не дает вздохнуть. И с чем она связана – непонятно. Покупатели бледнеют, калькуляторы в их руках трясутся, пытаясь оценить бесценное. Некоторые, повесив нос, разочарованно капитулируют. Они думают – за их спинами невероятный везунчик, судьбоносный победитель. В лучшем мире он сможет построить на выигранную сумму целую больницу: 43 180 000 без налогов. Самые потрясающие торги во Франции, во всяком случае, что касается произведения искусства.

Я не была свидетельницей происходившего в зале, но как-то раз недавно я была у терапевта, а он на журнальном столике держал каталоги аукционов – наверное, считал, что это придает лоску, так вот, я прочитала на обложке одного из каталогов фразу, которая меня заворожила: «Всё – тайна».

Потому что я узнаю этот лоб, шею, профиль, я узнаю единственную и неповторимую женщину из плоти и крови. Эта женщина обладает телом, жизнью, историей, чья сила, как и у Модильяни, во многом выросла из трагедии. Я вдруг вспоминаю имя времен своей молодости, имя на кириллице, имя из русских и советских книг, привезенное во Францию издалека. В ту эпоху разница между людьми могла воздвигнуть стену. В нашей семье сложилось иначе. Белая Россия моего дедушки, сосланного во Францию в 1920 году, делила одну крышу с советской, красной Россией, где та, которую мой дедушка имел безумство в 1963-м вывезти во Францию, чтобы жениться по православному обычаю, прожила пятьдесят лет. Маленькая Женя. Ребенок, родившийся при Николае II, юница при Ленине, зрелая женщина при Сталине и Хрущеве. Судьба подчинилась Истории, и, чтобы хоть как-то вписать ее в западную жизнь, понадобились чемоданы, тюки, набитые книгами, дорогими гравюрами, великими сочинениями, которые перетаскивали на своих плечах закаленные советские граждане.

Оригинальное звучание этой фамилии казалось мне не очень русским, скорее татарским; оно ассоциировалось у меня с дюнами, с пустыней, особенно когда я вслух его произносила.

Ахматова.

Ее имя даже не значилось в каталоге. И тем не менее его нельзя было произносить отдельно от имени скульптора, который мечтал стать великим и чьи работы выставлялись в Париже осенью 1912 года. Эксперт по продажам считал, впрочем, что высокомерная матрона, будто стоящая лицом к ветру, плод больного воображения художника. Автор каталога называет женщину дубликатом Нефертити. Могла ли я оспорить это клише?

Я решилась на это лишь 14 июля 2010 года, не в Париже, а в Санкт-Петербурге, точнее на Фонтанке, в Доме-музее Ахматовой. Надо же, столько раз побывать в России и ни разу до нее не добраться, думала я. Я шла по гранитной набережной, сверкавшей под каплями дождя; воспоминания смешивались с упреками: прекрасные книги в переплете, восторженный ребенок, затихший перед неведомыми страницами и странами, лицеистка, влюбленная в русский язык, потому что – так надо и она этого хочет. Я представляла двуязычное издание, купленное на улице дез Эколь, «Поэты Серебряного века» – неожиданный всплеск новых голосов в России 1900-х. Стихотворения Гумилева, ученые, загадочные; напряженный тембр Мандельштама; юношеские дерзкие стихи Ахматовой, ее горделивые элегии зрелого возраста. Анна-голубка, Ахматова-орлица. Героическая Анна Ахматова. Вспоминаю о ее горестях запрещенной поэтессы-затворницы, о ее материнских муках, о ее едкой иронии, о ее красоте, удивительной, одухотворенной красоте, перед которой недостатки – и кривой нос, и чересчур длинная шея – казались ничтожными. Высокомерная красота, дарованная свыше, великая красота, побеждающая всякую дисгармонию, – часть судьбы.

Квартиру Ахматовой на Фонтанке, в крыле Шереметьевского дворца, видно издалека благодаря гигантской фотографии Анны в платье в цветочек и с темным воротничком – на самом деле эта квартира никогда не принадлежала поэтессе. Советские власти предоставили жилье третьему мужу Анны – искусствоведу Николаю Пунину. Когда на заре отношений Анны и Николая весной 1925 года поэтесса въехала в квартиру, ей пришлось делить жилплощадь с бывшей женой и дочерью Пунина, которые занимали соседнюю комнату. Тогда Анна и не подозревала о том, что вынужденное соседство окажется более чем долгосрочным: после разрыва с Пуниным Анне было некуда идти в городе по имени Ленинград, прежняя его семья тоже съезжать не собиралась. В 1989 году, когда отмечали столетие Ахматовой, коммуналку превратили в музей, целиком и полностью посвященный поэтессе. Культовое место, подумала я, проходя по двору.

Я более или менее представляю себе, чего ждать: отполированного паркета, рукописей под стеклом и разных сентиментальных побрякушек, напоминающих нам о том, что вещи переживают людей. При входе мой взгляд не останавливается на вешалке со старым пальто и двумя несчастными ветхими шляпками, но не может оторваться от массивного телефонного аппарата, который Анна Андреевна, без сомнений, караулила день и ночь в надежде получить новости о сыне, заключенном ГУЛАГа, и лишь только раздавался звонок, она, едва сдерживая слезы, хваталась за трубку и вслушивалась в чей-нибудь враждебный голос.