Владимир Новиков - Алексей Константинович Толстой

Неизбежен законный вопрос: насколько велик вклад А. К. Толстого в коллективный компендиум? Среди стихов ему полностью принадлежат: «Эпиграмма № 1 („Вы любите ли сыр“…)», «Юнкер Шмидт», «Письмо из Коринфа», «Древний пластический грек», «Память прошлого», «Мой портрет», «Философ в бане». Совместно с Алексеем Жемчужниковым написаны: «Осада Памбы», «Доблестные студиозусы», «Желание быть испанцем», «Звезда и брюхо»; с Владимиром Жемчужниковым — «На взморье». Короче, всё наиболее художественное из стихотворений Козьмы Пруткова. Что касается пародий на современных поэтов, то А. К. Толстой пародирует только полузабытого «грека с берегов Днепра» Николая Щербину; большая часть остальных опусов (в том числе знаменитый «Юнкер Шмидт») — «подражания» многочисленным русским провинциальным эпигонам Генриха Гейне. О пьесе «Фантазия» уже говорилось ранее.

Судя по всему, А. К. Толстому принадлежит идея цикла «Выдержки из записок моего деда». Скорее всего, именно он — замечательный мастер стилизации — написал большую часть «Выдержек». Надо сказать, что эта пародия на устарелый стиль «записок прошлого» была в то время также злободневна. Подобные извлечённые из пыльных сундуков «исторические материалы» переполняли журнал «Москвитянин», издаваемый Михаилом Погодиным. Маститый историк их просто обожал. Кстати, при первой публикации в четвёртом номере «Современника» за 1854 год «Выдержки из записок моего деда» были посвящены Погодину.

Трудно сказать, знал ли Фёдор Достоевский о творческом содружестве А. К. Толстого и братьев Жемчужниковых и был ли он посвящён в тайну творений Козьмы Пруткова; но этому литератору он отдал должное в «Зимних заметках о летних впечатлениях»:

«Есть у нас теперь один замечательнейший писатель, краса нашего времени, некто Кузьма Прутков. Весь недостаток его состоит в непостижимой скромности: до сих пор не издал ещё полного собрания своих сочинений. Ну так вот, раз напечатал он в смеси в „Современнике“ очень давно уже „Записки моего деда“. Вообразите, что мог записать тогда этот дебелый, семидесятилетний, екатерининский дед, видавший виды, бывавший на куртагах и под Очаковым, воротившись в свою вотчину и принявшись за свои воспоминания. То-то, должно быть, интересно было записать. Чего-чего не перевидал человек! Ну так вот у него всё состоит из следующих анекдотов:

„Остроумный ответ кавалера де Монбазона. Некогда одна молодая и весьма пригожая девица кавалера де Монбазона в присутствии короля хладнокровно спрашивала: ‘Государь мой, что к чему привешено, собака к хвосту или хвост к собаке?’ Но что сей кавалер, будучи в отповедях весьма искусен, нисколько не смятенным, но, напротив, постоянным голосом ответствовал: ‘Никому, сударыня, собаку за хвост, как и за голову, взять невозбранно’. Сей ответ оному королю большое удовольствие причинивши, и кавалер тот не без награды за него остался“.

Вы думаете, что это надуванье, вздор, что никогда такого деда на свете не было. Но клянусь вам, что я сам лично в детстве моем, когда мне было десять лет от роду, читал одну книжку екатерининского времени, в которой и прочёл следующий анекдот. Я тогда же его затвердил наизусть — так он приманил меня — и с тех пор не забыл.

„Остроумный ответ кавалера де Рогана. Известно, что у кавалера де Рогана весьма дурно изо рту пахло. Однажды, присутствуя при пробуждении принца де Конде, сей последний сказал ему: ‘Отстранитесь, кавалер де Роган, ибо от вас весьма дурно пахнет’. На что сей кавалер немедленно ответствовал: ‘Это не от меня, всемилостивейший принц, а от вас, ибо вы только что встаёте с постели’“.

То есть вообразите себе этого помещика, старого воина, пожалуй ещё без руки, со старухой помещицей, с сотней дворни, с детьми Митрофанушками, ходящего по субботам в баню и парящегося до самозабвения; и вот он, в очках на носу, важно и торжественно читает по складам подобные анекдоты, да ещё принимает всё за самую настоящую суть, чуть-чуть не за обязанность по службе. И что за наивная тогдашняя вера в дельность и необходимость подобных европейских известий… Напяливали шёлковые чулки, парики, привешивали шпажонки — вот и европеец. И не только не мешало всё это, но даже нравилось. На деле же всё оставалось по-прежнему: так же отложив де Рогана (о котором, впрочем, только всего и знали, что у него весьма дурно изо рту пахло) в сторону и сняв очки, расправлялись со своей дворней, так же патриархально обходились с семейством, так же драли на конюшне мелкопоместного соседа, если сгрубит, так же подличали перед высшим лицом».

При первых залпах Крымской войны Козьма Прутков замолчал почти на пять лет. Его создателям было уже не до шуток и литературной игры.

В дальнейшем Алексея Константиновича Толстого увлекли новые замыслы. Он фактически отошёл от «прутковского кружка». Среди произведений Козьмы Пруткова, появившихся на рубеже 1850–1860-х годов, уже нет — кроме двух-трёх мелких стихотворений — ничего существенного, что можно было бы приписать перу А. К. Толстого; всё прочее принадлежит Жемчужниковым.

КОНЕЦ НИКОЛАЕВСКОЙ ЭПОХИ

В литературных кругах Алексей Константинович Толстой наиболее тесно сошёлся с Иваном Сергеевичем Тургеневым. Это не удивительно; оба они были людьми «большого света». Благодаря близости к наследнику, Алексей Толстой оказался в своеобразной роли «заступника за гонимых», как бы приняв эту эстафету у Жуковского. Тургенев был первым, кому Толстой протянул руку помощи в трудную минуту.

Иван Сергеевич на полтора года был сослан в своё имение Спасское-Лутовиново (как некогда Пушкин в Михайловское). Обстоятельства, приведшие к этому, настолько характерны для николаевской эпохи, что на них следует остановиться подробнее. 21 февраля 1852 года в Москве умер Гоголь. Его хоронила вся Первопрестольная; даже генерал-губернатор Арсений Андреевич Закревский, как говорили, никогда не прочитавший ни одной гоголевской строки, присутствовал на похоронах и шёл за гробом в мундире при орденах. В Петербурге это было сочтено фрондой; негласно о смерти Гоголя было запрещено упоминать в печати, поскольку великого писателя власти считали не более как сочинителем пасквилей на российскую действительность.

Ни о чём не подозревая, Тургенев по горячим следам написал короткую статью-некролог и передал её в «Санкт-Петербургские ведомости». Она не была опубликована без всякого указания причин. Тургеневу ничего не оставалось, как послать её в Москву, где статья и появилась 13 марта в «Московских ведомостях». Прошёл ещё месяц, и,16 апреля по Высочайшему повелению за «ослушание и нарушение цензурных правил» Тургенев был посажен под арест «на съезжей», после чего 18 мая ему было предписано отправиться в Спасское-Лутовиново.