Пастернак, Нагибин, их друг Рихтер и другие - Игорь Викторович Оболенский
Передай приветы всем кому хочешь.
Твой Слава
На открытке:
LIBEREC Radnice
Випа, Зайчик!
Ехал из Вены на машине среди потоков дождя, грома и многочисленных молний; поспел прямо к концерту.
На открытке:
PARIS VU DU CIEL L'Arc de Triomphe
Здравствуй Випа!
Пишу сразу за январь и февраль и, потому такие открытки!
Что же могу сказать?.. Что очень много надо работать и, чем дальше, тем больше. За этот год, сегодня, у меня уже восьмой концерт. В Японии организация абсолютно безукоризненная, всё…
(Продолжение на следующей открытке…)
живу недалеко от этой прекрасной площади, (на открытке La Place des Vosges) Мой отель на острове Сен Луи и из моего окна я вижу крыши и мансарды с множеством труб.
Потолок в моей комнате поддерживают старые черные балки, а из окна слышен Париж.
На открытке:
Aus dem Band" BAMBERG, Bider einet Stadt"
…Я занимаюсь и лелею маленькую надежду, что в январе стану давать концерты в Италии.
Поздравляю с наступающим Рождеством Христовым и наступающим неизвестным новым годом.
Желаю здоровья, сил, спокойной мирной жизни! Приветы всем людям-зверям.
Целую крепко.
Твой Светик.
* * *
Потом я не раз перечитывал разрозненные послания великого музыканта. Рихтер почти никогда не ставил даты. Но это, наверное, и не было так важно. Как и говорила Вера Ивановна, Светик называл себя «бантиком», а близких – «зверятами». В устах человека, обожавшего всевозможную живность, это был знак наивысшего расположения.
* * *
Рихтер обожал животных. Когда ему предлагали сесть в кресло, на котором спала кошка, Светик отказывался.
«Нет, ее же будить придется. Я лучше где-нибудь в другом месте сяду».
Нашу собаку Альму любил так, что мог есть с ней пельмени из одной тарелки. Когда он был еще совсем маленьким, то говорил дяде: «Я тебя не люблю. Ты плохой, потому что на охоту ходишь, зверей убиваешь. А они же наши братья». А как-то пришел ко мне очень расстроенным, на нем лица не было.
«Знаешь, – говорит, – мне рассказали, что режиссер Тарковский на съемках сжег живую корову. Я его ненавижу. Тот, кто может совершить такой зверский поступок, – не человек. Если он не смог иначе выразить то, что хотел, значит, ему не хватило таланта. Я больше не желаю даже слышать его имени».
* * *
У него была какая-то внутренняя связь, единение с природой. Будь то человек, листок с дерева, огонь. Он никогда ничего не боялся. Мы раньше устраивали дома елки и украшали их ватой, это была его идея. И однажды вата загорелась. Мы растерялись, а Светик одной рукой (у него были широкие ладони) р-раз и погасил огонь. «Ты же мог обжечься», – испугались мы. «Нет, – отвечает. – Если сразу берешь огонь, никогда не обожжешься».
* * *
Рихтер был удивительно неприхотливым человеком. Любил бывать за границей, ходил там в самые изысканные рестораны. Но, приходя ко мне, просил пожарить ему картошки. Стричь его могла только виолончелистка Наташа Гутман, которую он обожал. Как и ее мужа, скрипача Олега Кагана.
* * *
Произнеся эти слова, Вера Ивановна предложила позвонить Гутман. Часы показывали третий час ночи. Но Гутман звонку Веры Ивановны обрадовалась. Они разговаривали по громкой связи. «Мы сейчас вспоминаем Славу. И я говорила о тебе, – сказала Вера Ивановна. – Пьем за твое здоровье, Наташенька». И, коснувшись рюмкой с водкой микрофона на телефоне, моя собеседница осушила ее до дна. Мы тоже чокнулись. И продолжили разговор.
* * *
Светику легко давалось то, что нам было трудно. Как-то мы прошли пешком много километров до древнего монастыря. Подойдя к его стенам, буквально свалились от усталости. А Светик тут же пошел осматривать монастырь. Увлекался живописью. Фальк говорил, что если бы Рихтер посвятил свою жизнь этому, то из него вышел бы большой художник.
Мы с ним сидели у него на даче на Николиной Горе за шесть дней до его кончины. Он верил в будущее, говорил, что через год начнет играть… Неожиданно Светик поднял голову и проследил взглядом за взлетевшей с ветки птицей.
«Знаешь, почему она так встрепенулась? – спросил он у меня. – Она заметила кошку. Вон, видишь, та крадется по забору? Но уже поздно – птица вне опасности. Молодец! Я за нее очень рад!»
По дороге в дом мы увидели мертвого голубя. «Випа, давай его похороним», – предложил Светик. Мы вырыли ямку, закопали голубя и только после этого пошли домой… Да, я его видела за шесть дней до смерти.
Он вспоминал третью ночь фашистской бомбежки, когда мы на крыше нейгаузовского дома тушили немецкие зажигалки. Рихтера тогда очень потрясли перекрещивающиеся в небе лучи прожекторов, выискивающих самолеты. «Это как Вагнер, – говорил он. – «Гибель богов». Вспоминал Звенигород, в котором придумал проводить свой фестиваль. Говорил: «Знаешь, Випа, меня, наверное, опять повезут на море. Мне нужен еще один год, прежде чем я начну играть. Я понемножку уже играю».
Тогда он не играл из-за депрессии. Переживал свою полную оторванность от родной земли, от друзей. Говорят – он же был во Франции, на море, которое любил. Да, любил. Но три месяца сидеть и только смотреть на море… А спорить с Ниной Дорлиак он не мог…
* * *
Когда записи воспоминаний Веры Ивановны увидели свет, кому-то ее монологи о Нине Дорлиак показались чересчур жесткими, а может, даже и жестокими. Находились и те, кто обвинял Прохорову в сведении счетов с уже покинувшей этот мир Дорлиак.
Но я, перечитывая эти строки и вспоминая рассказы Веры Ивановны, сопоставлял их с теми свидетельствами современников, которые услышал уже после выхода книги. И понимал, что никакого сведения счетов здесь нет. И претензии, которые выражались вопросом, кто такая эта Вера Прохорова, что позволяет себе критиковать саму Дорлиак, не имеют ровным счетом никаких оснований. Потому что, во-первых, никакой критики Вера Ивановна себе не позволяла, она лишь поведала то, чему была очевидцем и соучастником и о чем действительно болела ее душа. А во-вторых, сравнивать степень значимости и величия этих двух женщин, уже занявших место в истории XX века, самое последнее и неблагодарное в своей непредсказуемости дело.
* * *
Союз с Ниной Львовной не стал для него выходом из постигшего его несчастья. Даже по словам ее подруг, она была человеком
