Василий Шульгин - Дни. Россия в революции 1917

– А вывод?

– Вывод тот, что я принадлежу к школе «суденщиков», а потому останусь на судне и в шлюпки пересаживаться не хочу…

Он помолчал. —

В таком случае забудем этот разговор.

– Забудем…

Однажды, это было, кажется, в феврале, рано утром ко мне пришли неожиданные посетители: один был бывший министр, другой товарищ министра.

П. Н. был единственным из министров, который одинаково был любезен и «двору», и «общественности». Он был умен, ловок, очень тактичен, по убеждениям – консерватор, но понимал мудрость латинской поговорки: «Bis dаt, qui сitо dаt»[21]. Сделав, в сущности, пустяковые уступки по своему министерству, он стал весьма популярен и мог претендовать на то, что пользуется «общественным доверием»… Если бы его несколько месяцев тому назад назначили премьером, быть может, ему удалось бы поладить с Государственной Думой.

– Вы знаете, – начал он, – мои воззрения: конечно, я не либерал… Те, что так думают, очень ошибаются. Но есть вещи и вещи… Есть положения, когда просто невыгодно упрямиться. Программа Государственной Думы, т. е. прогрессивного блока, ведь она, в сущности, очень приемлема…

– Вздор! Пустяки! – сказал товарищ министра. – Все это, конечно, можно дать без всякого колебания государства Российского…

– За исключением одного пункта, – сказал министр. – Это о власти. Вы понимаете – тут заупрямились… Я сказал государю все… Я объяснил, что мы все, наша семья, традиционно преданы престолу. Но что мы всегда были – земщина [82]. Что я отнюдь не либерал, но считаю, что с земщиной нужно считаться. В особенности теперь, во время войны. И что Дума, олицетворяющая земщину, стоит на строго патриотической позиции. Что она взяла на свои плечи всю тяжесть лозунга – «война до победного конца»… И что правительству надо идти с Думой, и что поэтому я прошу отставки… Словом, все, что можно было сказать… Со мной лично были в высшей степени милостивы… Но… но это безнадежно… то есть безнадежно – насчет власти…

– Поймите, Шульгин, что в этом все, – сказал товарищ министра. – Все в этом пункте, все в том, что вы хотите, чтобы правительство было из лиц «общественного доверия», другими словами, от блока. Здесь вся загвоздка! А что касается остальной вашей программы, так только проведите ее через Думу, все будет принято правительством…

– В той же части вашей программы, – сказал министр, – которая может быть проведена правительством собственной властью, то она, например, по ведомству народного просвещения уже осуществлена. Впрочем, вы очень деликатно выразились об этом вопросе…

– «Вступление на путь постепенного ослабления». Кто это выдумал? Это почти гениально, – сказал товарищ министра.

– Но что касается вопроса о власти, – сказал министр, – увы! – здесь стенка!.. И вот, смысл нашего посещения нижеследующий… Мы, В. М. и я, достаточно вас знаем… Если Милюков и другие могут иметь какие-то мотивы, старые навыки борьбы с властью quаnd mêmе[22], то вы, конечно, преследуете одну цель – благо родины… А это значит в данную минуту: как-нибудь довести войну до конца, потому что иначе…

– Иначе России – конец, – сказал товарищ министра.

– И вот, если дело не выходит, – продолжал министр, – если стенка – как быть? Мы хотели вам сказать: не обостряйте отношений… Ведь все равно – в лоб не возьмете…

– Шульгин, вы знаете – как дети, когда «играют». Вдруг заупрямятся все… и вот зашли в тупик: ни тот ни другой не уступают. Вдруг один кричит: «Я умнее!» – и уступает… И разрешен тупик, и продолжается игра… Крикнете – «я умнее» и уступите… Вернее – отступите… на время хотя бы… Вы правы, вы совсем правы… Мы с вами согласны во всем… Но если нельзя…

Они сидели против меня честные и встревоженные… сильно встревоженные.

– Положение плохое, – сказал министр. – До чего мы дойдем?

– Доиграемся! – сказал товарищ министра.

Я отвечал:

– Вы знаете, я состою в «Совещании по государственной обороне». У нас сейчас столько снарядов, сколько никогда не было. Маниковский недавно объяснил: если взять расчет по Вердену [83] (ту норму, сколько в течение пяти месяцев верденское орудие выпускало снарядов в сутки) и начать наступление по всему фронту, т. е. от Балтийского моря до Персии, то мы можем по всему фронту из всех наших орудий поддерживать верденский огонь в течение месяца… У нас сейчас на складах тридцать миллионов полевых…

– Великолепно, – сказал товарищ министра.

– Весной, по-видимому, начнется всеобщее наступление…

Есть все шансы, что оно будет удачно… Если это будет так, то тогда вообще все спасено – можно хоть прогнать Государственную Думу…

– И прогонять не придется, потому что на радостях все забудется.

– Значит, весь вопрос – продержаться два-три месяца… Не допустить взрыва… Потому что, если наступление будет неудачное, взрыв все равно будет.

– Будет, – сказал товарищ министра.

– Весьма возможно… – сказал министр.

– Непременно будет. Я недавно из Киева… Люди с ума сошли.

Вы знаете, Киев достаточно черносотенный… И вот меня ловили за рукава люди самые благонамеренные: «Когда же наконец вы их прогоните?» Это они о правительстве… И вы знаете, еще хуже стало, когда Распутина убили… Раньше все валили на него… А теперь поняли, что дело вовсе не в Распутине. Его убили, а ничего не изменилось. И теперь все стрелы летят прямо, не застревая в Распутине… Итак, надо выиграть время… Два-три месяца…

– Это так, – сказал министр, – но как же это сделать?

– Вот тут-то и начинается вопрос. Было два пути… Первый путь – это Думу свести на нет. Правительство могло это сделать, не созывая ее. Может быть, и сама Дума могла это сделать, так сказать, отступив: предоставив правительству самому стать лицом к лицу с нарастающим неудовольствием России.

– Нет, – сказал товарищ министра, – этого Дума не могла сделать. Если большинство так бы и сделало, левые и кадеты подняли бы крик, только в гораздо более резкой форме.

– Вот в том-то и дело… В 1915 году во время великого отступления, когда созвали Думу, для нас, правого крыла, стал вопрос: или стать на сторону правительства, конечно, виноватого в непредусмотрительности и в бездарности, или же, признав справедливым нарастающее неудовольствие, попытаться ввести его в наименее резкие, в самые приемлемые формы… Другими словами, недовольство масс, которое легко могло бы перейти в революцию, подменить недовольством Думы… Наша цель была, чтобы массы оставались покойными, так как за них говорит Дума… Таким образом и создался прогрессивный блок. Этим шагом мы приковали кадет к минимальной программе… Так сказать, оторвали их от революционной идеологии, свели дело к пустякам. Но кадеты, с другой стороны, вовлекли нас в борьбу за власть… Мы хотели стать между улицей и, я бы сказал, – между армией, в которой сильнейшее недовольство на «тыл», то есть на правительство, – и властью… Мы хотели успокоить армию, что ее никто не предаст и что о ней позаботятся, так как на страже ее интересов стоит Дума. Когда я уезжал с фронта в 1915 году, это был всеобщий голос: «Поезжайте и позаботьтесь, чтобы не было Мясоедовых и Сухомлиновых [84], а были снаряды… Мы не хотим умирать с палками в руках». Все это я говорю к тому, чтобы объяснить, почему мы избрали этот путь… Путь, так сказать, «суда», вместо «самосуда». Путь парламентской борьбы вместо баррикад…