Кадеты и юнкера. Кантонисты - Анатолий Львович Марков

нас встретил старый каптенармус, весь в шевронах и с баками александровского времени. Он вежливо и не спеша при помощи ассистента-портного подобрал нам защитные кителя, синие рейтузы и высокие сапоги, увы, без шпор. Эти последние — предмет наших кадетских мечтаний — младшему курсу выдавались в индивидуальном порядке не раньше двух-трех месяцев, по мере успехов каждого юнкера в езде. Первый из «молодых», получивший их, получал обыкновенно в подарок от своего «дядьки» серебряные шпоры, и его поздравлял весь курс. Кстати сказать, получал от своей смены в подарок брелок — золотую репу и тот, кто первым падал в манеже с коня.

Как само обмундирование, сшитое из прекрасного материала и сидевшее на нас весьма прилично в отличие от «пригонки» в кадетских корпусах, так и обувь, хотя и казенные, были хороши. Вслед за обмундированием нам выдали шашки и карабины кавалерийского образца, причем в шашках, с внутренней их стороны, имелись пазы для штыка, на кавалерийской винтовке в строю не носившегося. Шашки должны были висеть в изголовье кроватей в спальне; что же касается винтовок и подсумков к ним, то они стояли в особых стойках, находившихся в коридоре каждого взвода.

В школе от старых времен сохранился обычай давать на каждые 5—б юнкеров одного лакея. Последние чистили нам сапоги и убирали кровати, одновременно ведая и нашим собственным обмундированием, для которого существовал специальный цейхгауз. Как лакеям, так и вестовым, ходившим за юнкерскими конями, каждый из юнкеров платил жалованье. Вообще надо сказать, что жизнь юнкеров в Николаевском кавалерийском училище требовала некоторых средств, как в самой школе, так и еще больше в отпуску; по традиции нам, например, не разрешалось ходить пешком по улицам столицы, а полагалось ездить на извозчике или в автомобиле, но ни в коем случае не в трамвае; последнее строго каралось традициями. Немало стоило посещение мест развлечений и прочие удовольствия в отпуску (менее скромного характера), так что расходы составляли никак не меньше 65–70 рублей в месяц.

В первую же среду моего пребывания в школе мой «дядька» — «корнет» Борис Костылев, с которым мы были не только однокашниками по корпусу, но и сидели до седьмого класса на одной скамейке, повел меня и Прибыткова, вышедшего одновременно со мной из нашего корпуса в школу, в белый зал нижнего этажа, куда в этот день из года в год являлись поставщики, чтобы мы могли заказать собственный юнкерский гардероб. В белом зале с колоннами мы застали целый ряд представителей столичных портных, сапожников, фуражечников и т. п. специалистов. Все это были знаменитости Петербурга — великие артисты своего ремесла, причем почти каждый из них специализировался на какой-нибудь одной части обмундирования. Так оказалось, что сапоги нужно заказывать у Мещанинова, шинель у Паца и т. д. Здесь же с огромным открытым ящиком всевозможных шпор стоял и представитель Савельева, на товар которого мы, «молодые», пока что бросали лишь восхищенные взоры, не имея еще права на это лучшее украшение кавалериста.

Через неделю съехались все юнкера обоих корпусов, и жизнь училища вошла в нормальную колею. Для нас, молодежи, начались усиленные строевые и учебные занятия, причем первым посвящалось не менее трех часов в сутки, от чего при наличии той «работы», которой нас подвергали господа «корнеты» добавочно, к вечеру ныли мускулы и ломило кости. Трудновато было и в манеже, где наш сменный офицер гвардии ротмистр Шипергсон, белобрысый швед с бесцветными холодными глазами, буквально не знал ни жалости, ни снисхождения. Это был лихой кавалерист, сломавший в свое время на парфорсной охоте в Офицерской кавалерийской школе обе ноги и потому в пешем строю хромавший сразу на обе стороны. Упорно преследуя цель отобрать из нас способных к службе в кавалерии и заставить отказаться от этого непригодных или, как он выражался, «калек», ротмистр применял весьма жестокие приемы.

По уставу обучения кавалериста мы должны были сначала изучить правила посадки на деревянной в натуральную величину кобыле, затем на живой лошади и научиться управлению ею сперва на корде, потом на уздечке, без стремян на седле, со стременами, на мундштуке, без оружия, с оружием и, наконец, в полном походном снаряжении и при пике. Мы должны были также прыгать через препятствия верхом на коне, поседланном одной попонкой, затем в седле. Делалось все это для того, чтобы приучить молодого юнкера держаться на лошади не с помощью стремян и повода, а одними шенкелями и шлюзом, то есть собственными природными средствами, не так, как это делают городские любители верховой езды. На младшем курсе юнкеру не полагалось иметь для езды определенную лошадь. Он был обязан менять коня каждую езду, чтобы приучиться управлять лошадьми вообще.

В первый день нашей верховой езды мы вошли в манеж с душевным трепетом, явственно видным на лице каждого. В предманежнике нас уже ждала команда «вестачей», державших смену крупных и красивых гнедых коней. Когда Шипергсон подал команду «По коням», я, с детства ездивший верхом и проводивший дни напролет в седле на псовых охотах, сразу прикинув все «за» и «против», прямо направился к небольшой изящной кобылке в расчете, что на ней мне будет легче вольтижировать. Однако ротмистр Шипергсон был старой и опытной «птицей» в манеже. Не успели мы выравняться перед ним в конном строю, как он, ехидно усмехаясь в ус, мигнул унтеру коноводов, который немедленно вывел из предманежника огромного коня, и приказал мне на него пересесть как правофланговому. При взгляде на этого верблюда у меня упало сердце — Наиб, как его звали, безусловно был самой высокой лошадью в школе, и садиться на него, уже не говоря обо всем остальном, было целым предприятием: я не мог с земли донести ногу до его стремени и каждый раз был принужден спускать ремень путлища, чтобы вдеть ногу в стремя. В довершение несчастья этот Наиб был слишком велик и тяжел, чтобы брать препятствия, он заваливал их на землю, а из так называемого конверта, состоявшего из реек, ставившихся крест-накрест и прикрытых третьей, каждый раз делал груду дров, что приводило Шипергсона в неистовство.

Коней наших в первый день этой манежной езды поседлали попонами, туго обливавшими их сытые спины, и я едва охватывал шенкелями моего гиганта. Пока смена шла шагом, все было благополучно, но едва ротмистр подал команду «Рысью», как мы все сразу почувствовали неудобство положения. Шенкелей, разумеется, ни у кого из нас не было и быть не могло. Поэтому двое из смены сразу «зарыли репу», а в дальнейшем, когда мы перешли на галоп, началось уже настоящее