Кадеты и юнкера. Кантонисты - Анатолий Львович Марков

class="p1">Немедленно комната наполнялась вокруг него четко вращающимися автоматами. В спальнях некоторые переутомившиеся «корнеты» давали себе отдых, «молодых», впрочем, не касавшийся. Отдыхающий «офицер» лежал на койке, а рядом с ним два или три «сугубца» в интересах развития «шенкелей» методично приседали, держа руки фертом в бока. Только после девяти часов вечера, перед тем как ложиться спать, в эскадроне прекращался всякий «цук», и юнкера младшего курса могли отдыхать, лежа на кроватях, читать и делать все, что им угодно, никем и ничем не тревожимые. Перед сном, в 10 часов вечера, юнкера младшего курса были обязаны складывать на низкой тумбочке, стоящей у ног каждой кровати, свою одежду и белье в правильные квадраты, причем нижним и самым большим был китель, затем, все уменьшаясь в размерах, рейтузы, кальсоны и носки. Поначалу, пока юнкера младшего курса не набивали себе руку в этом деле, квадраты были недостаточно правильными, и тогда случалось, что дежурный по эскадрону портупей-юнкер будил виновника и заставлял его при себе заново складывать квадраты, в наказание давая ему один или два наряда.

На языке школы, то есть особом кавалерийском жаргоне, на котором юнкера говорили между собой, почти всякое понятие и всякая вещь в училищном общежитии носили свои особые наименования. Так, начальник школы назывался «сто пятьдесят большое», командир эскадрона — «сто пятьдесят малое», инспектор классов полковник Генерального штаба С. — «сто пятьдесят капонирное», старший врач — «сто пятьдесят клистирное», а сменные офицеры — «двадцать шесть». К химии, артиллерии, фортификации и прочим «некавалерийским» наукам можно было относиться с небрежностью, зато науки, имевшие прямое отношение к службе в кавалерии, такие, как езда, вольтижировка, военно-саперное дело, иппология и другие, должны были изучаться не за страх, а за совесть, и манкировать ими или — на юнкерском языке — «мотать» считалось непозволительным, и молодежь за попытки к этому строго наказывалась старшим курсом. Кадеты, переведенные в школу по окончании курса, считались прибывшими из такого-то «болота», окончившие среднюю школу в штатском учебном заведении числились «прибывшими с вокзала». Шпоры и кителя могли быть только у «корнетов», те же предметы на юнкерах младшего курса именовались «курточками» и «подковками». Зад юнкера младшего курса назывался «крупом», и так как полагалось считать, что «молодой» ездить не умел и потому натирал себе эту часть тела, то при каждой покупке чего бы то ни было в юнкерской лавочке ему вручалась обязательным приложением крохотная баночка вазелина для смазки воображаемых повреждений.

«Молодого», обнаружившего неприличный аппетит за казенным столом, господа «корнеты», чтобы научить приличию, после обеда вели в лавочку и там закатывали ему «скрипку»; она заключалась в том, что его кормили разными вкусными вещами, но в таком порядке, что он рано или поздно кончал «поездкой в Ригу», ему любезно предлагали после арбуза кильки, затем кефир, виноград, ростбиф и т. д.

Из четырех дверей, ведущих в спальни эскадрона, где юнкера располагались повзводно, две были «корнетскими», равно как и половина зеркал-трюмо, там стоявших. Пользоваться ими младший курс не имел права. То же самое относилось и к курилке, где на полу имелась борозда, по преданию проведенная шпорой Лермонтова и потому именовавшаяся «Лермонтовской», за которую «зверям» доступ был запрещен.

В Николаевском кавалерийском училище, которое М. Ю. Лермонтов окончил в 1834 году, культ его поддерживался традициями; самому поэту приписывалось авторство многих традиций, существовавших в школе моего времени. На юнкерском языке его иначе не называли как «корнет Лермонтов». Даже наш сменный офицер, также в свое время окончивший школу, на строевых занятиях командовал нам:

— От памятника корнету Лермонтову по линии в цепь… бегом марш!

В школе существовал музей имени поэта, где были собраны реликвии его пребывания в училище и первые произведения, написанные в нем. Памятник Лермонтову был открыт в 1913 году, но в мое время на пьедестале стоял только макет его бюста.

Форма школы была чрезвычайно нарядной и красивой и не имела ничего общего с двумя другими кавалерийскими училищами — Елисаветградским и Тверским, носившими уланскую форму. Эскадрон носил мундир и кивер драгун наполеоновского времени с Андреевской гвардейской звездой, черный мундир с красным лацканом, красно-черный пояс и длинные брюки-шоссеры с красными генеральскими лампасами при ботинках с прибивными шпорами. Белая гвардейская портупея шашки и белые замшевые перчатки, носимые при всех формах одежды, даже в манеже, дополняли эту стильную картину. Обыденной формой была алая бескозырка с черными кантами, защитный китель, синие рейтузы с красным кантом при высоких хромовых сапогах и шпорах. Шашка, портупея и пояс надевались поверх кителя и серой, светлого тонкого сукна, шинели.

В школе было принято носить собственное обмундирование, строго придерживаясь формы, что являлось довольно сложной «наукой». Казенного обмундирования старший курс не носил никогда, а младший — только в стенах школы. Собственное обмундирование подчинялось следующим правилам: шинель должна быть такой длины, чтобы доходить до шпор. Покрой каждой части обмундирования был строго определен, и все портные столицы, работавшие на школу, знали эти правила, как «Отче наш». Этишкет, портупея и пояс должны были быть обязательно казенными, выбеленными меловой краской, так как относились к высочайше установленной форме гвардейской кавалерии, и потому никакие фантазии в этой области не допускались и строго карались. Шпоры были, как выше говорилось, марки знаменитого Савельева и независимо от их разновидности издавали мелодичный «малиновый» звон, хотя и различных тонов, начиная от солидного баритона и до нежного дисканта.

Довоенный Петербург хорошо знал и любил красочных николаевских юнкеров, которых дамы называли «наши красные шапочки». Даже такой противник всякой военщины, как писатель граф Лев Николаевич Толстой, согласно запискам его дочери однажды, приехав из Петербурга, в восторге сказал встретившим его домашним:

«— Каких я сейчас двух кавалерийских юнкеров видал на Невском! Что за молодцы, что за фигуры… в шинелях до пят, какая свежесть, рост, сила… и вдруг, как нарочно, навстречу нам генерал!.. Если бы вы только видали, как они окаменели мгновенно, звякнули шпорами, как поднесли руки к околышу. Ах, какое великолепие, какая прелесть!..»

Каждый шаг юнкера, как в стенах школы, так и вне ее, каждая мелочь его быта строго определялись и регламентировались обычаями и традициями. Школа в целом, начиная с командира эскадрона и кончая последним лакеем, подметавшим дортуар, также руководилась этими неписаными правилами, слагавшимися сами собой, среди людей разнохарактерных и разномыслящих, принужденных годами жить бок о бок.

Через несколько дней после приезда в училище меня и нескольких приехавших одновременно в школу кадет разных корпусов вызвали в цейхгауз для получения юнкерского обмундирования и сдачи кадетского. Там, в длинной полуподвальной комнате, густо пропахшей нафталином,