Мартин Гилберт - Черчилль. Биография
К работе над мемуарами были привлечены семь секретарей. Билл Дикин регулярно курсировал между подвалами Уйатхолла и Чартвеллом. «Все было посвящено его мемуарам, – позже вспоминал Дикин. – Он сосредоточился на них целиком и полностью. Он чувствовал, что настал его момент». Однако политика тоже требовала постоянного внимания. Черчилль не собирался пренебрегать ролью лидера оппозиции. 5 октября в Блэкпуле он заявил, что поддерживает привлечение рабочих и служащих к участию в прибылях и их консультации с работодателями с целью превращения работников в партнеров. Он также вернулся к своей идее создания Соединенных Штатов Европы, которые должны раскинуться, как он сказал, «от Атлантики до Черного моря». Это произойдет не скоро, но начало может быть положено в Западной Европе. «Россия, – говорил он Эттли 19 октября, – не пойдет на запад к Северному морю или Атлантике по двум причинам: первая – чувство собственного достоинства и самообладание. Вторая – наличие у Соединенных Штатов атомной бомбы».
Одному знакомому, который опасался, что объединенная Европа станет лишним вызовом советскому блоку, Черчилль написал 19 октября: «Меня не привлекает западный блок как окончательное решение. Идеал – ЕВРОПА. Деление Европы на два противостоящих блока – это зло. Без примирения в Европе миру не на что надеяться». Генералу де Голлю, который стал частным лицом, но чьей помощи в продвижении своей любимой идеи Черчилль искал, он писал 26 ноября: «Убежден, что Франция может взять Западную Германию за руку и, при полной поддержке Англии, ввести ее в европейскую цивилизацию. Это стало бы поистине славной победой, исправило все, что мы натворили, и, возможно, спасло бы нас от того, что можно натворить в будущем». Де Голль ответил, что призыв Черчилля во Франции «плохо воспринят».
В то же время Эттли не позволил небольшой межпартийной группе, которую только что сформировал Черчилль, официально ассоциироваться с Лейбористской партией, чтобы заручиться парламентской поддержкой идеи Европейской Федерации. Но Черчилль не сдавался. «Жизнь уходит, – писал он, – но человек борется изо всех оставшихся сил за то, что ему дорого».
30 ноября Черчиллю исполнилось семьдесят два года. Из того, что ему оставалось дорого, было сохранение британского суверенитета в Индии и создание еврейского государства по крайней мере на части Палестины. Правительство лейбористов было против того и другого. Оно также выступало против компромиссного предложения, сделанного Черчиллем в палате общин, согласно которому для решения палестинского и индийского вопросов Британия должна «обратиться за помощью» к ООН.
Зиму Черчилль в основном провел в Чартвелле, работая над мемуарами. «Это колоссальный труд, и я могу рухнуть раньше, чем втащу этот груз на гору, – написал он Эттли 28 декабря. – Тем не менее неплохо было бы собрать некоторое количество материалов, которые если и не станут историей, то хотя бы окажутся вкладом в нее».
11 февраля 1947 г. Черчилль и Клементина присутствовали в церкви Святой Маргариты в Вестминстере на бракосочетании их дочери Мэри с Кристофером Соумсом, гвардейским офицером, с которым она познакомилась, когда он служил помощником военного атташе в Париже. С этого времени Соумс станет не только его приятным собеседником, но и помощником по управлению хозяйством, и спутником в многочисленных заграничных путешествиях.
Радость от свадьбы младшей дочери омрачилась печалью: умирал брат Джек. 20 февраля Черчилль говорил другу: «Моего дорогого Джека с каждым днем несет все ближе к рифу, на который он смотрит бесстрашным взором». Через три дня Джек умер. «Знаю, ты очень любил его, – написала Сара отцу. – Он питал к тебе любовь, не замутненную завистью к твоим триумфам, яркости и к твоему высокому предназначению в жизни». Бывшему свидетелю на собственной свадьбе лорду Хью Сесилу, ныне лорду Квиксвуду, Черчилль написал в ответ на соболезнование: «Мы всегда были очень привязаны друг к другу. В войну, после того как его дом был разрушен бомбой, он жил у меня. Он жил без страха и почти без боли. Смерть кажется очень легкой в конце пути. Единственное, что его беспокоило, – судьба нашей страны. Я сказал ему, что все будет хорошо».
Черчилль поддержал представленный лейбористами законопроект о воинской повинности, направленный на обеспечение обороноспособности Англии. Согласно ему все мужчины в возрасте от 18 до 26 лет подлежали призыву на восемнадцать месяцев. Но, выступая в палате 31 марта, не смог не съязвить по поводу Эттли и А. В. Александера: «Поистине ирония судьбы в том, что премьер-министр и министр обороны оказались теми, кто представил билль о воинской повинности сейчас, после двух мирных лет, когда все наши враги безоговорочно капитулировали. Эти же самые политики за четыре месяца до войны вместе со своими сторонниками возглавили лобби против обязательной военной повинности, а потом имели наглость представить «виновниками» консерваторов».
Под давлением левого крыла правительство сократило срок службы до двенадцати месяцев. Черчилль в связи с этим сказал в палате: «Пост министра обороны следует переименовать. Он должен называться «министром обороны до нападения». В каком жалком виде он себя выставил!» Еще больше разгневало Черчилля заявление Эттли, что Британия отказывается от роли защитницы Греции и Турции и сделает это не позже чем через тридцать восемь дней. Тем более он был рад тому, что Трумэн немедленно заявил о поддержке «свободных наций в стремлении защищать свою независимость от агрессивных поползновений со стороны тоталитарных режимов». Доктрина Трумэна, как ее стали называть, вступила в силу 22 мая. «Не могу удержаться, – написал Черчилль Трумэну через десять дней, – чтобы не выразить свое восхищение тем, сколько вы сделали для свободы и мира во всем мире за год, прошедший с тех пор, как мы были вместе».
Черчилль написал это письмо на следующий день после возвращения из Парижа, куда ездил на вручение одной из высших наград Франции – Воинской медали. Клементина советовала не надевать на церемонию военную форму коммодора авиации, написав ему перед отъездом: «Хочу убедить тебя во время визита в Париж быть в цивильной одежде. Для меня летная форма, если ее не носят военные летчики, выглядит фальшиво. И войну ты выиграл не как коммодор авиации, а благодаря способностям государственного деятеля. Превратности судьбы в годы изгнания из политической жизни подготовили тебя к высшей власти, когда ты принял на себя руководство Нацией. Тебе нет нужды носить медали, демонстрируя свой героизм. Твоя синяя форма мне кажется маскарадным костюмом, а я горжусь моим простым Цивильным Поросенком».
Поначалу Черчилль решил прислушаться к совету Клементины и сказал камердинеру: «Я поеду в гражданском костюме и не буду брать с собой форму». Но в итоге форму все-таки взял и был в ней и на церемонии во Дворце инвалидов, где ему вручали медаль, и у Триумфальной арки, где возложил венок к Могиле Неизвестного Солдата.
20 мая Эттли обратился к Черчиллю с просьбой поддержать политику в отношении Индии. Правительство лейбористов намеревалось разделить Индию на два государства – индуистскую Индию и мусульманский Пакистан. Каждому государству будет предоставлен статус доминиона с правом на последующую независимость. План разделения, на котором настаивали лидеры мусульманского меньшинства, оказался приемлем и для лидеров Индийского национального конгресса, и для вице-короля лорда Маунтбеттена. 20 мая Маунтбеттен с Эттли навестили Черчилля, который согласился с просьбой лейбористов: Консервативная партия не будет возражать против закона, необходимого для предоставления Индии статуса доминиона.
Тем самым была похоронена надежда Черчилля, за которую он так долго бился: сохранить в Индии некоторую форму британского правления, по крайней мере в центре. Черчилль сдержал слово. 4 июля, когда билль о независимости Индии был представлен в палате общин, консерваторы его поддержали. 4 августа, в качестве еще одного жеста доброй воли, на сей раз по отношению к коммунистической Восточной Европе, он сказал на съезде консерваторов в Бленхейме: «Мы не желаем ничего плохого тем, кто живет к востоку от железного занавеса, к созданию которого мы непричастны. Напротив, мы желаем и им, и себе счастья и процветания». Далее он произнес пожелание, которое сбудется только через четверть века после его смерти: «Пусть светит солнце по обе стороны «железного занавеса». И если когда-нибудь оно будет светить одинаково для обеих сторон, занавес перестанет существовать. Он рассеется, как утренний туман, растает под теплыми лучами счастливых дней и дружбы».
