Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов
В начале августа мы уже устроились в этой уютной квартире на Шарлоттенбруннерштрассе, визави того дома, где мы провели печальную зиму 1922/23 г. Новая обитель положила конец нашим квартирным странствованиям: в ней мне суждено было прожить пять лет, лучшие годы нашей берлинской жизни, и довести до конца свой главный труд. Квартира была значительно дальше от груневальдского парка, чем прежняя у Розенэка, но поблизости были Бисмарковская аллея с садиком на Иоганнаплатц и аристократический район вилл вокруг Кенигсаллее (где был убит Ратенау), и я там обычно совершал свои моционы, заглядывая в тихие улицы этого очаровательного города-сада.
К сожалению, мне и в новой просторной квартире не удалось устроиться с той специальной библиотекой и_у_д_а_и_к_а, которую удалось вывезти из советской России. Долгое время эта часть моей библиотеки оставалась в Ковне, и когда я теперь решился перевезти ее в Берлин, мне пришлось отдать ее берлинской общине для присоединения к ее обширной библиотеке. Причина была двоякая: я все еще находился на положении эмигранта и не мог себе позволить роскошь оседлого устройства с большой библиотекой; во-вторых, нужда заставила меня продать ее общине за тысячу долларов, которые должны были покрыть дефицит моего домашнего бюджета. Таким образом, после того как в России осталась и разошлась по рукам моя общая библиотека, а берлинской общине была отдана специальная (около тысячи томов), я остался при нескольких сотнях, преимущественно справочных, книг, над которыми постепенно нарастала груда новой литературы. Впрочем, нужды в книгах у меня в Берлине не было: мне их присылали на дом массами из государственной и общинной библиотек.
В это время я, между делом, написал маленькое исследование на иврит: «Подлинны или поддельны письма Бешта?» (для библиографического журнала «Кириат сефер» в Иерусалиме.) Уже несколько лет шли прения между учеными о подлинности недавно найденной обширной коллекции писем Бешта и других основателей хасидизма, которая распространялась в рукописных и печатных копиях. У меня были рукописная копия, присланная одним хасидом из Ростова, и полное собрание писем, только что напечатанное хасидами в Палестине. Как первый историк хасидизма, собиравший когда-то все крупицы материалов для построения критической истории, я с жадностью набросился на новые материалы, которые могли частью подтвердить мои выводы, частью дополнить их, и я был бы счастлив, если б эти материалы оказались подлинными. Но увы! После тщательной проверки оказалось, что «найденные» письма столпов хасидизма являются очень ловкою подделкою, совершенною знатоком старохасидской письменности и «житий святых», который приспособлял переписку святых мужей к известным легендам о них и таким образом якобы подтверждал легенду с тем, чтобы легенда подтвердила подлинность его «открытий». Путем анализа фактов и дат я установил фальсификацию переписки, а для большей верности я публично обратился к владельцам «подлинников», чтобы они их предъявили на суд экспертов. Но эти субъекты («Любавичер ребе» из династии Шнеерсонов{795} и его свиты) не откликнулись и тем сами себя изобличили.
Однако главная работа не позволила мне «баловаться» такими побочными научными экскурсиями. Я должен был взяться за окончательный пересмотр оригинала III тома «Истории» для сдачи немецкому переводчику. Эта сложная работа поглощала меня до конца 1925 г. С великим наслаждением делал я эту трудную работу усовершенствования, пользуясь вновь открытыми источниками по истории периода «палестино-вавилонской гегемонии» (по моей периодизации) или «эпохи Талмуда и Гаонов» (по старой терминологии). Том почти в 600 страниц, который писался в Петербурге в бурные годы 1917–1918, был проредактирован в русской рукописи с сентября по декабрь 1925 г., а в немецких корректурах в первую половину следующего года.
Следующие выписи из дневников дополнят картину описываемого года.
2 марта. Сейчас послал письмо на имя Ахад-Гаама с приветствием к открытию иерусалимского университета. Как различны наши судьбы! Мой друг на покое, в своем доме в любимой стране, среди родных и близких, в привычной обстановке, но дух его ослаб, нервы больны и внешний покой не уравновешивает душевную тревогу. А я выдерживаю давление чужбины и скитаний, лишен своего угла, оторван от друзей, и все же не лишен того душевного покоя, который так необходим для моей гигантской работы...
Тревожно кругом. Умер президент германской республики Эберт, честный республиканец-демократ. Скоро начнется борьба вокруг выборов президента. Черный стан готовится. Мнимоумершая юнкерская Германия пробуждается, а с нею призрак реванша, милитаризма и возобновления всемирного потопа.
10 апреля. В Германии кипят страсти перед выборами президента республики. Правые партии выставили кандидатуру Гинденбурга, живого символа милитаризма, преданного слуги Вильгельма; левые партии объединились на кандидатуре лидера центра Маркса. Предстоит vox populi: за республику или монархию, за постепенный возврат к старому порядку.
24 апреля. …Я сделал справку. В 1914 г. я доказывал необходимость еврейского университета в Западной Европе наряду с университетом в Иерусалиме и возражал фанатикам, запрещавшим университет вне Палестины. Эта справка мне понадобилась ввиду появления в американском журнале «Гадоар» неверного указания, будто я в 1914 г. был против университета в Иерусалиме (напечатано в нумере журнала, где появилось мое приветствие по случаю открытия иерусалимского университета в нынешнем апреле). Сегодня отправил короткое письмо в редакцию, где восстановил истину...
27 апреля. Президентом германской республики избран солдат-монархист Гинденбург. Эта неожиданная весть потрясает всех пацифистов и демократов... Снова запахнет порохом в международных отношениях. Еще более чуждою стала мне сейчас германская чужбина.
10 мая. …Третьего дня слушал доклад проф. Сперанского из Петербурга об отношениях к евреям в России. Доклад малосодержательный, фразистый, с юдофильскими излияниями. Прения были неприятные. Бикерман и его друзья выдвинули свою идею об ответственности евреев за большевизм, им хорошо ответил с.-д. Португейс{796}, что это — автоантисемитизм. Ряд оппонентов — и среди них редактор «Руля» Гессен — сочли нужным заявить, что им неприятен филосемитизм так же, как антисемитизм, и пытались уличить лектора в антисемитском настроении. Лектор всякому отдельно возражал. Moe положение было отвратительное: Тейтель посадил меня «почетным председателем» и я должен был сидеть до конца, чтобы не обидеть лектора. И все-таки не выдержал: взял слово, присоединился к возражениям Португейса и отметил неуместность прений такого рода при докладе информационном. В час ночи
