Анри Труайя - Алеша

Никого не слыша и не видя, он широко шагал по улице и пришел, сам не зная как, к лицею Пастера. За изгородью молчаливо возвышалось огромное, из розового и белого кирпича, здание. Все ученики были, наверное, в классах. Алексей стоял перед этой громадой, и она казалась ему теперь совсем чужой. Он неожиданно вспомнил нелепую надпись на колокольне: «Все часы ранят, последний убивает». Когда-то он смеялся над ней вместе с Тьерри. А сегодня она показалась ужасной, как зловещее предсказание. Он повернул обратно.

Его ждала печальная, взволнованная мать. Алексей бросился к ней, и она, прижав к груди, принялась успокаивать его как маленького.

– Это страшно, дорогой, – сказала она тихо. – Мне жаль тебя от всего сердца. Но ведь ты такой юный! У тебя будут другие друзья…

– Ни за что! – воскликнул он, оттолкнув ее.

И бросился на диван, закрыв лицо руками. Мать села рядом, положила руку на голову, она сидела молча до тех пор, пока он не успокоился.

Георгий Павлович вернулся к обеду. Известие потрясло его. Он сдержанно, по-мужски, обняв сына, сказал:

– Это твое первое большое горе, Алеша. Будет другое. Жизнь – это борьба, в которой больше траура, чем радости…

И, бросив пакет с газетами на стол, добавил:

– Для нас сегодня тоже черный день. На этот раз все официально. Газеты публикуют информацию под большими заголовками: Франция признала СССР.

– Боже мой, возможно ли это? – прошептала Елена Федоровна, сжимая руки.

– Да, моя дорогая, Эдуар Эррио хорошо подготовил свой удар. Вчера, тридцатого октября, наш посол Маклаков после церковной службы покинул офис, и началось изъятие архива. Последняя машина увезла герб и флаг старой России. Все кончено. Скоро Советы обоснуются в Париже. Они будут как у себя дома. Нам останется только замолчать!

Елена Федоровна повернулась к иконе и перекрестилась. Алексей по-прежнему лежал распростершись на диване. Он ничего не понял, ничего не слышал. Потрясенный горем, он жалел теперь, что разорвал фотографию.

XV

В то воскресенье после обеда на улице Гренель было мало прохожих. Шагая рядом с Георгием Павловичем, Алексей спрашивал себя, зачем отец вытащил его на эту странную прогулку. Может быть, ему необходимо возвращаться на то место, где совсем недавно существовала частичка русского суверенитета? Наверное, именно так. Отец продолжал переживать. Над городом висело серое декабрьское небо. Было холодно и сухо. Георгий Павлович сосредоточенно молчал. У дома № 79 заметили с десяток человек, собравшихся на тротуаре напротив посольства. Вход в здание охраняли полицейские. Все смотрели вверх. На крыше здания на краю древка реяло красное с серпом и молотом знамя. Георгий Павлович долго смотрел на него. Легкий ветер колыхал в вышине флаг цвета крови. Он сжал кулаки и наконец прошептал:

– Мы бежали из России, чтобы никогда не видеть эту алую тряпку, а она здесь! Чудовищное унижение!

Он сказал это по-русски. Из группки ротозеев ответил, тоже по-русски, какой-то старый, прилично одетый господин:

– Вы правы. Это скандал! Я был здесь сегодня утром в десять часов, когда советский посол – гнусный «товарищ» Красин – приказал поднять знамя на крышу. Оркестр играл во дворе «Интернационал». Слышала вся улица!

– Да, – воскликнула краснолицая дама в меховой шляпке. – Я живу недалеко отсюда. Я была возмущена! Соседи протестовали. Но Советам наплевать! Проходимцы! А ведь наш дорогой Николай Второй останавливался в этих стенах во время своего путешествия во Францию!

Вмешался шофер такси в фуражке с лакированным козырьком, лихо сдвинутой, как у казака, на ухо:

– Кажется, Красин попросил у министра иностранных дел Франции список всех русских эмигрантов, проживающих на ее территории. Ему отказали!

– Ненадолго! – сказала дама. – Подождите немного, и нас всех отыщут! Там полным-полно секретных агентов!

К разговору присоединились другие русские, которые подошли из праздного любопытства. Их поддержали французы.

– Каждый раз, когда Франция следует примеру Англии, она ошибается! – заявил человек с толстым животом, в петлице плаща которого была розетка Почетного легиона.

Наконец группа рассеялась.

– Запомни эту дату, Алеша, – сказал Георгий Павлович со слезами на глазах. – Четырнадцатого декабря тысяча девятьсот двадцать четвертого года Франция признала СССР!

Прохожие все еще останавливались у посольства, смотрели на флаг, качали головой и безразлично уходили, Георгий Павлович продолжал стоять, как перед могилой, в которой похоронили все надежды. Алексей, взяв отца за руку, сказал:

– Пойдем отсюда, папа. Ничего не изменишь.

Они повернули домой. Алексей широко шагал, заложив руки в карманы. Он понимал горе отца, но не разделял его. Его не интересовала политика. Он думал лишь о том, как ему хотелось бы рассказать Тьерри свои впечатления о встрече с парижским логовищем Советов. Прошло два месяца с тех пор, как умер его друг, а он переживал эту утрату, как в первый день. В довершение ко всему наскучили уроки. Даже по французскому появились плохие оценки. Но успехи перестали интересовать его, так как Тьерри не разделит больше его радость. А так хотелось по-прежнему, как если бы друг был жив, писать ему по нескольку раз в неделю в Сен-Жерве. Увлекшись своими мыслями, он совсем забыл об отце. Они шли рядом, но им нечего было сказать друг другу. Что тяжелее – потерять родину или друга? Алексей задал себе вопрос и не знал на него ответа.

Они молча вернулись домой. Елена Федоровна была занята на кухне. Георгий Павлович попытался пошутить:

– Ну вот, мы совершили прекрасную прогулку! Мы ходили приветствовать господина Красина в его резиденции! Очень поучительно!

Елена Федоровна взяла его руку, поднесла к губам и тихо сказала:

– Не надо было…

– Надо, надо, моя дорогая. Я люблю ясные ситуации. С красным знаменем над посольством для нас началась новая эра.

И добавил нарочито весело:

– Что ты приготовила на ужин? Нужно восстановить силы после таких впечатлений!

За столом он много выпил. Глаза его блестели. Он расстегнул воротничок.

– Душно, – сказал он.

– Ты все принимаешь слишком близко к сердцу, – вздохнула Елена Федоровна. – Я дам тебе валерианы.

Она принесла лекарство, и он согласился выпить несколько капель, разведенных в стакане воды. Сын смотрел на отца, такого несчастного, и хотел разделить его горе. Но в чем? В том, что он был русским эмигрантом, в том, что у него не было денег, что был слишком стар, чтобы мечтать о лучшем будущем? Рядом с этим раненым человеком Алексей смутно сознавал, что его родители принадлежали к поколению, принесенному в жертву. В то время как перед ним в этой стране, где им не пришлось начать новую жизнь, были открыты все пути.