Владимир Буданин - Кому вершить суд

В адвокатской приемной с дюжиной стульев и двумя столами, заваленными газетами, чистыми листами бумаги, старыми номерами «Нивы», между которыми затерялись пепельница и чернильница, Елена Дмитриевна объяснила:

— Николай Дмитриевич Соколов — наш старинный друг и вполне порядочный человек, хотя и отчаянный путаник. Но нашему делу он сочувствует и помогает. Вот и ключ на всякий случай дал. Сегодня его не будет — на даче.

В кабинете на большом письменном столе возвышался массивный чернильный прибор из бронзы. Стены кабинета — три из четырех — были скрыты высокими книжными шкафами. Петру бросились в глаза корешки давно знакомых фолиантов: «Римское право», «Судоговорение», «Судебное красноречие». Пробудилось неуместное сейчас чувство растроганности, словно на него пахнуло молодостью, милой сердцу студенческой порой. Но Петр подавил в себе ненужное, лишнее волнение и спросил у Елены Дмитриевны:

— Вы догадываетесь о цели моего приезда?

— Аркадий предупреждал. Он и получил от меня явки. Так что, Петр Ананьевич, я не только догадываюсь, я знаю, вы должны нам помочь в борьбе за Петербургский комитет. Считаю своим долгом предостеречь: это будет нелегко.

— Разумеется. К сожалению, сейчас у меня нет полномочий ввязываться в драку. Приехал, так сказать, разузнать положение дел. Осмотрюсь, вникну, а спустя некоторое время нагрянем сюда, быть может, вместе с Лаптем. Тогда уж выступим открыто.

— Положение дел? — задумчиво выговорила Стасова. — Сейчас я кое-что покажу. Посмотрите эти вот листки.

Она извлекла из шкафа две книги, отыскала между страницами несколько прокламаций, протянула Петру. Под одной листовкой стояла подпись: «С.-Петербургская рабочая организация», под другой — «Петербургский комитет РСДРП». Обе листовки были написаны с поражающими воображение примерами из повседневности. Но лозунги, провозглашенные в прокламациях, разительно отличались. Если «Рабочая организация» призывала выдвигать копеечные требования «экономистского» толка, то Петербургский комитет писал о восьмичасовом рабочем дне, полной отмене штрафов, политических свободах, свержении самодержавия.

— Посмотрели? В прочих то же самое.

— Посмотрел. Мы примерно так и предполагали. Что же, сильна эта «Рабочая организация»? Имеет влияние в массах?

— Как ни прискорбно… У них есть талантливые люди.

— Скажите, о Трегубове вы что-нибудь слышали?

— О Трегубове? Как же. Сын какого-то богатого инженера, что ли. Они с ним носятся. Его приход к марксизму афишируется ими как большой пропагандистский успех. Капиталиста в свои ряды заполучили! Вы с ним знакомы?

— Земляк мой. Можно даже сказать, гимназический товарищ. Между прочим, я остановился у него.

— Это, по-моему, неплохо. Безопасно, да и любопытно.

— Приглашал пойти с ним вечером на какое-то собрание.

— На собрание? Сходите, обязательно сходите.

— Разумеется, пойду. Послушаю их публику, познакомлюсь…

В конце коридора хлопнула дверь, послышались быстрые шаги, и в кабинет вошел плотный живой человек небольшого роста. Он кивнул Петру и поцеловал руку у Стасовой.

— Рад видеть вас у себя. Не ожидали? Я и сам, откровенно говоря, не ожидал. Совершенно упустил из виду, что у меня завтра дело в палате. Опять студент-террорист. Заниматься им, казалось, — бессмысленное предприятие. А на даче вдруг осенило: есть позиция для защиты! И примчался. — Он достал из ящика какие-то бумаги. — Не обращайте на меня внимания. Я устроюсь где-нибудь в уголке.

— Спасибо, — сказала Стасова, — но нам пора. Мне еще нужно побывать кое-где. И Петру Ананьевичу некогда. Да, я ведь не представила вас. Николай Дмитриевич Соколов, присяжный поверенный, противник тирании и самодержавия в дозволенных законом пределах. А это Петр Ананьевич Красиков, наш товарищ, — улыбнулась, — тоже противник тирании и самодержавия. По-моему, вы в известном смысле коллеги. Петр Ананьевич учился на юридическом когда-то.

— Учился, да не доучился, — сказал Петр, пожимая руку Соколову. — Так что в коллеги не вышел.

— Но ведь это при желании можно исправить. Экстерном выдержать экзамены не так уж сложно.

— Разумеется. Но сейчас не время.

Они расстались на Литейном. Петр предложил Стасовой подвезти ее на извозчике. Она отказалась — ей до места было рукой подать — и зашагала решительной мужской походкой к Литейному мосту. Петр проследил, нет ли за ней «хвоста», удостоверился, что все спокойно, и окликнул проезжавшего мимо свободного извозчика.

На Лиговку возвратились далеко за полночь. Михаил зажег лампу, закурил и, устроившись на стуле напротив Петра, вопросительно уставился ему в глаза. Собрание, где они побывали, не могло — так ему казалось — не произвести на Красикова самого благоприятного впечатления. Хотя Михаил там не произнес ни слова, товарищи его высказывались весьма убедительно. Их речи, исполненные боли и гнева, их призывы к борьбе за улучшение жизни рабочего люда — это ведь и есть истинный марксизм!

Петр, погруженный в какие-то свои мысли, молчал, и по лицу его можно было догадаться, что он вовсе не разделяет удовлетворенности Михаила. Скорее, напротив — собрание его удручило. Он и там был мрачен и все время отмалчивался.

— О чем задумался? — спросил Михаил.

— О чем? — Петр потянулся за папиросой. — Думаю, будет трудно. Очень трудно будет справиться с этой публикой. Куда проще было бы объяснить все рабочим, если бы твои друзья не так ловко играли на их сегодняшних бедах. Ничего, повоюем…

— Не понимаю. Вас, что же, устраивает нищета, угнетение и бесправие рабочего класса? Люди живут впроголодь, работают по двенадцати часов за гроши, жилье у них свинское. Дети не учатся, мрут. А у каждого только одна жизнь. Им, рабочим, сегодня важнее прибавка копейки на рубль, чем самый распрекрасный социализм через двести или триста лет. Мы не отрицаем, он придет, социализм, придет. Но когда? А люди-то живут. Сегодня живут. — Михаил был воодушевлен, раскраснелся. — Да и не доросли они пока до политики, для них слово «социализм» — не более чем красивый и непонятный звук.

— Да-а. — Петр глубоко затянулся, поднял глаза на Михаила. — Сохраним рабство с куском хлеба. На триста лет? А у самих рабочих вы спросили, согласны ли они оставаться сытыми рабами?

— Но почему же рабами? Можно добиться многого: школ, университетов, конституции, наконец…

— Ждать от царя второй отмены крепостного права? Он такой, он смилостивится. Давай-ка спать, Михаил. Поздно.

Пробыл он в Питере три дня. Несколько раз встречался с Еленой Дмитриевной. Были они с ней на Большой Ружейной в профессиональной школе Дервиза, на Васильевском в мастерской скульптора, где хранилась нелегальная литература и Стасова назначала свидания товарищам из рабочих кружков. Кое с кем она познакомила Петра. Он поговорил с рабочими, расспросил об отношении к «Искре», комитету. Все твердили одно: «Литературы, газет бы побольше. Народ интересуется. Правда, в „Искре“ не все понятно написано. А все-таки верно она линию нашу ведет».