Томас Шёберг - Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены

Наверно, сыну легче было признаться в пошатнувшейся вере матери, а не суровому пастору, потому что в письме к Эрику Бергману речь шла о совсем других, менее эмоционально деликатных вещах:

Дорогой отец! Спасибо за письмо и простите, что я не написал раньше. Дело в том, что я все время был в разъездах. Немножко огляделся, познакомился с довольно многими шведами, и мы весело проводили время. Приближается большое событие, а именно: мы, шведы, и еще кое-кто из немцев в воскресенье вместе поедем в Веймар. Там мы увидим огромный марш “с-ев” [5гс/] со всей Германии. Даже сам Гитлер приедет и выступит с речью. Вся Германия в напряженном ожидании этого торжества. Нам, шведам, забронируют особое место, чтобы мы могли как следует видеть фюрера. Ну разве немцы не предупредительны! Возможно, еще съездим в Кобург. Нас пригласила бабушка принцессы Сибиллы то ли по матери, то ли по отцу (не знаю толком, о которой идет речь, по немецки-то просто Grofimutter) с однодневным визитом. Жаль только, сейчас я очень редко вижу Ханнеса. Он всей душой с партией, а марширует в десять раз хуже Нильссона. Я побывал в немецкой школе, прослушал несколько уроков, в том числе урок религии, где вместо Библии использовался “Майн кампф” (автобиография Гитлера), и бедным ученикам приходилось заучивать некоторые отрывки наизусть, как мы учим Символ веры и “Отче наш”.

В Веймар компания приехала в воскресенье 5 июля, в обеденное время, за три часа до выступления Гитлера. Диктатор и его свита заказали номера в гостинице “Элефант” на Рыночной площади. Из окон и с балконов гостиницы свисали красно-бело-черные флаги с германским орлом, сжимающим в когтях свастику, стяги со свастикой окаймляли вход.

Семье Хайд действительно предоставили хорошие места недалеко от почетной трибуны. На солнце было жарко, но надвигалась гроза, и меж тем как на небе громоздились грозовые тучи, они ждали, прихлебывая пиво и закусывая бутербродами.

Бергмановское описание прибытия Гитлера в “Волшебном фонаре” выдержано во взволнованном тоне, и понятно, насколько сильное впечатление произвел на него тот день в Веймаре:

Ровно в три послышалось что-то похожее на приближающийся ураган. Глухой пугающий звук разносился по улицам и бился о стены домов. С дальнего конца площади медленно выползал кортеж открытых черных автомобилей. Гул нарастал, перекрывая грянувшую грозу, дождь падал точно прозрачный занавес, гром рокотал над праздничной площадью. На погоду никто внимания не обращал, все внимание и восторг, все благоговение сосредоточились на одной-единственной фигуре. Он неподвижно стоял в огромной черной машине, которая неторопливо выехала на площадь. Тут он обернулся и посмотрел на ревущую, плачущую, одержимую толпу людей. Дождь заливал ему лицо, мундир потемнел от воды. Затем он медленно шагнул на красную ковровую дорожку и в одиночестве направился к почетной трибуне. Свита держалась на расстоянии. Внезапно наступила тишина, только дождь стучал по мостовой и балюстрадам. Фюрер заговорил. Речь была краткая, я понял не много, но голос был то громкий, то насмешливый, жесты согласованные, рассчитанные. По окончании речи все закричали “хайль”, гроза кончилась, и горячий свет хлынул в разрывы иссиня-черных туч. Заиграл огромный оркестр, и шествие выплеснулось из боковых улиц на площадь вокруг почетной трибуны и дальше, мимо театра и собора.

Ингмар Бергман был совершенно покорён. Никогда он не видел и не слышал ничего подобного этому могучему всплеску. Проповеди священников, какие ему доводилось слышать, не шли ни в какое сравнение. Это была иная религиозность, более опасная, более увлекательная и экстатическая, а потому, пожалуй, более притягательная. Бергман кричал вместе со всеми, вскидывал руку в гитлеровском приветствии, как все. Харизма Гитлера электризовала публику, и Бергман не стал исключением.

Чтобы Ингмар Бергман лучше понял настроение в Германии, Ханнес Хайд объяснил ему, что евреи эксплуатировали немецкий народ и что он и его товарищи по партии строили оплот против коммунизма, евреи же постоянно саботировали этот оплот и ныне они, немцы, просто защищаются от их заговора. Семья Хайд подарила ему на день рождения фото Гитлера, и Ханнес повесил этот портрет над его кроватью, чтобы фюрер всегда был у него перед глазами.

Подарок, как и все пребывание в Германии, возымел задуманный эффект, тот самый, какого хотели достичь создатели немецкой программы обмена. Бергман полюбил Гитлера точно так же, как пасторская семья из Хайны, и много лет держал сторону фюрера, радовался его успехам и огорчался поражениям. В “Волшебном фонаре” он пишет, что как Austauschkind[9], неподготовленный и уязвимый, угодил в реальность, сияющую идеальностью и культом героев, и оказался целиком во власти агрессивности, которая во многом перекликалась с его собственной.

Итак, Ингмар Бергман пока что с легкостью сделался услужливым посланцем гитлеровской Германии. Изощренная и замаскированная нацистская пропаганда пустила корни в молодом пасторском сынке, который, видимо, полностью ей поддался. Позднее, по возвращении в невинный Эстермальм, никто даже не пытался переубедить его и вывести из заблуждений. И в его восхищении Гитлером и нацизмом не было ничего из ряда вон выходящего. Бергмановский школьный учитель истории поддался соблазну новой Германии и ее лидера и, подобно Ингмару, слушал любимого композитора Гитлера, Рихарда Вагнера. Бергман даже написал сочинение о Вагнере.

Лишь много позже, узнав об ужасах концлагерей, он начал кое-что понимать – и то не сразу, сперва он вместе с многими другими отвергал кошмарные свидетельства как дезинформацию. “Внешний блеск ослепил меня. Я не видел мрака”.

Торжества в Веймаре продолжались весь вечер и всю ночь, и Зигфрид Хайд отвез Ингмара Бергмана к приятельнице “невероятно богатой” тетушки Анны, с которой семья Бергман общалась в Стокгольме. Приятельница эта была женой банкира и жила в окруженном парком особняке стиля модерн. Там Бергман познакомился с хозяйской дочерью Кларой и ее братьями, там молодые люди посвятили его в свои тайные сходки, происходившие в башенной комнате, которой никто не пользовался. Они курили турецкие сигареты, потягивали коньяк, слушали Брехтову “Трехгрошовую оперу” и джаз – Дюка Эллингтона, Фэтса Уоллера и Луи Армстронга.

Девятого июля он вместе с пасторским семейством покинул Веймар, а спустя двадцать семь часов утомительной дороги все они наконец добрались до Хайны, “совершенно обессилевшие и полумертвые”, как писал Бергман отцу. Близилось и время возвращения в Швецию, снова через Берлин, но на сей раз в компании Ханнеса. Ханнес пробыл у Бергманов столько же времени, сколько Ингмар пробыл в Хайне, но чем они занимались, что Эрик и Карин Бергман или их старший сын-нацист думали о своем госте, установить трудно. В своих мемуарах Ингмар Бергман об этом не упоминает, а в дневниках Карин Бергман и вообще в ее архиве нет ни слова ни о поездке Ингмара Бергмана в Германию, ни о гитлеровских приветствиях, ни о пребывании его товарища в Стокгольме.