Гледис Шмитт - Рембрандт

— Очаровательно, Алларт, совершенно очаровательно, и так похоже на тебя! Спрячь-ка рисунок в папку. Мне хочется, чтобы ты сделал из него небольшую картину маслом, — сказал художник.

— Но я еще не успел кончить старцев…

Ластман в первую минуту даже не заметил их, этих колдунов, чьи лица были едва заметны в темной листве. Попытка Алларта придать им похотливое выражение оказалась такой беспомощной, что мастер невольно улыбнулся.

— Не беда, обойдемся без старцев, — решил он, и рука его, еще крепче обняв облаченную в бархат округлость плеча, слегка встряхнула юношу. — Такой набросок пригодится и для других сюжетов — Вирсавии, Психеи, купающейся Дианы…

И Ластман умолк, огорченный мыслью о том, что он не может без конца стоять вот так, обнимая мальчика за плечи, что ему пора обернуться и взглянуть в загадочные серые глаза лейденца.

— По-моему, она у меня больше похожа на Психею, — сказал Алларт, отбрасывая шелковистые волосы, упавшие на щеку.

— Да, больше, чем на Ринске, это несомненно. Ну а теперь посмотрим, что сделал Рембрандт.

Ластман назвал ученика по имени в надежде, что его отношения с неподатливым юношей станут менее напряженными, если, имея с ним дело, он будет употреблять более фамильярную форму обращения.

Но, повернувшись к лейденцу, художник увидел, что у парня такой растерзанный вид, словно он только что вырвался из уличной драки: рыжеватая грива растрепана, ворот расстегнут, лицо опустошенное и вместе с тем дикое. Он выглядел еще хуже, — если только это было возможно, — чем после прискорбной вчерашней истории со стариком-натурщиком. Печально было и то, что он наполовину закрывал телом свой рисунок и стоял с таким видом, словно спит с открытыми глазами: Ластману пришлось дотронуться до его локтя, прежде чем он подался в сторону.

— Простите, — сказал он наконец, уступая дорогу, и голос его был таким же странным, как сомнамбулическое лицо.

А рисунок, рисунок!.. Нет, никогда и нигде Ластман не видел еще такого грубо материального женского тела, такого до безумия страдальческого лица. Вульгарная плоть и одичалая душа столкнулись здесь в ошеломляющем диссонансе. Избрать такую плоть прибежищем для такого страдания — это уж слишком! Не выказать явно своего отвращения Ластман еще в силах, но и все. Увидеть вчерашнего старика грузным и морщинистым было только неприятно; сегодняшний же рисунок хочется схватить, скомкать и растоптать.

Лишь отчаянным усилием воли мастер сдержал свой порыв.

— По-твоему, это Сусанна? — спросил он, овладев наконец собой, но даже теперь голос его дрожал — слишком уж сильно стучало в груди сердце.

— Нет, учитель. Боюсь, что Сусанна вылетела у меня из головы.

— Вылетела из головы? Но ведь писал-то ты ее!

— Простите. Я увлекся самой натурой.

Это было ясно без слов. Рембрандт, казалось, каким-то сверхъестественным путем ухитрился изнасиловать натурщицу на бумаге и тут же, не успев сойти с постели, вознести молитву о спасении ее души. Как ни страшна была эта мысль, ее предельная нелепость подействовала на Ластмана как шутка, — он с трудом сдержал нервный тик в уголках рта. Засмеяться? Немыслимо. И все-таки ирония была сейчас, вероятно, единственным выходом из положения. Художник пожал плечами, по-простецки почесал затылок и напустил на себя сокрушенный вид.

— Ну, Рембрандт, — с улыбкой сказал он, глядя поверх юноши, чтобы не встречаться с ним глазами, — честно признаюсь: ума не приложу, что мне с тобой делать. Вчера я нашел вам живописную натуру, этакого сатира из трущоб; ты превратил его в самую трагическую старую развалину, какую мне только приходилось видеть. Сегодня я ставлю перед вами здоровенную прачку, а ты показываешь мне бог знает что — существо с головой скорбящей богоматери и телом шлюхи.

Ученики слушали внимательно, но никто не смеялся, и Ластман понял, что его цветистое остроумие было вопиющей ошибкой. В мастерской царила гнетущая тишина, и Ластман знал, что взгляд, который он не решался встретить, сверкает сейчас как раскаленная молния; более того, стоя вот так и глупо почесывая затылок, он уже чувствовал, как ускоряется биение его сердца в ожидании неизбежного взрыва.

Но неистовой вспышки, которой он боялся, не произошло. Не произошло вообще ничего, только коренастое тело Рембрандта сделало легкое стремительное движение, такое непредвиденное и внезапное, что Ластман непроизвольно отступил назад, а это уж было вовсе смешно: лейденец собирался обрушить свою боль и ярость не на учителя, а на отвергнутый рисунок. Волосатая рука с побелевшими суставами схватилась за угол бумаги, и через мгновение набросок был бы сорван, скомкан и брошен на пол, если бы не вмешался Алларт.

— Не надо! — воскликнул он, перехватывая руку Рембрандта. — Не рви его, не порти. А если он тебе не нужен, отдай его мне.

Вмешательство Алларта дало учителю время сообразить, что единственный выход для него — прибегнуть к своей законной власти.

— Его возьму я, — объявил он, протягивая руку за наброском. — Согласно уставу гильдии святого Луки этот рисунок принадлежит мне. Ты, наверно, забыл, ван Рейн, что, пока ученик не получил свидетельства, любая работа, выполненная им в мастерской, принадлежит его учителю. Уничтожить свою работу — это такое же беззаконие и бесчинство, как разбить одну из моих ваз или изрезать одно из моих полотен. Твоя работа — моя собственность.

Грубая рука юноши отпустила бумагу и беспомощно повисла вдоль тела. Только теперь, когда расслабленные пальцы Рембрандта выдали его поражение, Питер Ластман решился взглянуть в глаза своему ученику.

— Я не знаю, как работают у вас в Лейдене, Рембрандт, — сказал он, понижая голос, потому что в диком взгляде серых глаз читались теперь не дерзость, а лишь боль и безнадежность. — Я не знаю, как относился к твоим выходкам твой прежний учитель, но, думаю, тебе пора понять, что мы здесь не потерпим подобных капризов. Я желаю, чтобы у меня в мастерской царили мир и согласие, и я этого добьюсь.

— Да, учитель.

— Сначала ты устраиваешь сцену, а потом заявляешь: «Да, учитель», и думаешь, что этого достаточно?

— Простите. Я должен был держать себя в руках.

— Вот и прекрасно. Смотри, чтобы это больше не повторилось.

Ластман повернулся и, ни на кого не глядя, с ненавистным рисунком в руках пошел по проходу между мольбертами, провожаемый всеобщим натянутым молчанием. И, думая о том, что никто из учеников даже не рассмеялся, Ластман спрашивал себя, какая сила заставила его употребить такое неуместное слово, как «шлюха».

Дела складывались так, что Рембрандт был не очень-то расположен идти на именины к кому бы то ни было. Решение подавлять свои порывы, быть покорным и учиться наперекор самому себе, сознательно принятое им, было нелегким решением: позволяя себе развлечения, его не выполнишь. И все-таки с каждой новой неделей покаяния и самоуничижения юноша все яснее отдавал себе отчет, что двадцать девятого сентября, как бы скверно у него ни было на душе, он должен будет появиться в обществе. Не потому, конечно, что его тяготит мысль об одиноком вечере в мансарде господина Ластмана — он был бы счастлив поработать несколько часов без посторонних. Не жаль ему и пропустить праздник в роскошном доме на Херренграхт — он заранее убежден, что там на него просто не обратят внимания. Но поскольку Алларт на другой же день после злополучного столкновения с Ластманом подарил ему две дорогие китайские кисти, его отсутствие на празднике безусловно оскорбит деликатного юного бюргера, которого и вообще-то грех обижать, а уж Рембрандту подавно — сотоварищ неизменно и неослабно внимателен к нему.