Владислав Крапивин - Золотое колечко на границе тьмы

Показал… И опять задумался.

Выходит, старуха осталась в этом деле победительницей? Злорадной и торжествующей. А я – по-прежнему – побитый, оплеванный, противный сам себе. О том, что все-таки не побитый, спасшийся, я в тот момент не помнил вовсе. А когда вспомнил, легче не стало. Наоборот. Ведь получилось, что я дважды обманул Володьку. Сперва, когда сочинил про свою боль, а потом – украв и утопив полено. А он-то от души помогал мне! И жалел. И доверился, рассказал, как тетка тогда, на пруду взгрела его. И как он орал, бедняга…

"Нет, не орал, – подумал я наконец. – Это он сочинил, чтобы утешить меня. А на самом деле он не пикнул бы, только стиснул зубы. Он выносливый и смелый. Не такой слабак, как я, который боится соседских собак, Лильки с Галкой, темноты в ночной комнате, наказания "два часа после уроков", трескучих гроз и незнакомых мальчишек. Вот уж я-то обязательно бы верещал от души, если бы старуха меня не упустила"…

Неужели правда верещал бы? Неужели я уж вовсе ничтожный?

А если бы я оказался на войне? Если бы попал в лапы к фашистам и они из меня вытягивали бы военные секреты? Не всегда ведь советские танки приходят вовремя, как в рассказах Володьки про Витьку Морковкина. Неужели бы я не выдержал и стал предателем?..

Ну, что это за паршивое такое устройство – человеческий мозг? Не успеешь избавиться от одних гложущих мыслей, как тут же другие!

Значит, я в самом деле могу сделаться предателем?

Двое суток этот страх не отпускал меня. И я уже начал мечтать, чтобы судьба послала мне новое испытание. Такое, чтобы я мог убедиться в своей твердости.

Но что, что? Не набиваться же снова к старухе в гости?

И я наконец догадался, ч т о.

Страшно сразу сделалось, все жилки ослабли. Но я знал – обратного пути нет. Я все решил для себя неумолимо. И даже специально наведался в нашу дощатую уборную, чтобы не случилось такой, как в прошлый раз, неприятности. А потом отправился на двор, где играла в чику Эдькина компания.

Галка и Лилька увязались за мной. Мы были в очередной ссоре, и девчонки ехидничали:

– А мы, Славик, скажем твоей маме, что ты пошел играть на деньги. И она поставит тебя в угол!

Это была невероятная глупость. Никогда меня мама не ставила в угол! Презирая девчонок своей мужественной спиной, подошел я к игравшим. Рюха как раз бил железной шайбой по стопке пятаков.

Я встал над ним, унял сердцебиение и развязно сказал заранее приготовленную фразу:

– Здравствуй, бедный Рюха, ни пера тебе, ни пуха…

Эдька, однако, не разъярился. Только зыркнул через плечо:

– Опять приперся, мамин цыпленочек. Чё надо? Играть все равно не пущу, у тебя денег нет.

– А я и не играть. Я на тебя поглядеть.

Он удивился. Встал. Приятели его дышали опасливо и выжидающе. Эдька сказал слегка озадаченно:

– Чё на меня глядеть-то? Не кино.

– Почти что кино, – заявил я, обмирая от собственной наглости. – Эдик Рюха – два слоновых уха.

Эдька был и правда малость лопоух. И намеков на это не терпел. Размышлять – с чего это вдруг смирный соседский Славик так охамел – он не стал. Раз! – и моя рука за спиной. —

– Ах ты козявочка! У кого слоновые ухи?

– У… тебя…

– Ух ты! – Эдька нажал, и боль железным стержнем вошла в локоть и плечо. Я брякнулся на колени. Эдька пыхтел: – Сейчас заплачешь. А ну, говори: "Эдик, больше не буду!" Говори: "У меня у самого ухи"…

Я сцепил зубы.

– Говори… – Это я слышал уже сквозь звон в ушах. Сквозь немилосердную муку.

Господи, да разве можно терпеть такое? Сейчас я заору. Еще только секундочку. Еще чуть-чуть…

Звон стал сильнее, а потом наступила мягкая тишина, и я стал спасительно проваливаться в эту тишину.

Однако совсем я сознания не потерял. Раздался пронзительный визг. Эдькины пальцы разжались. Я завалился на бок и видел, как Галка с лицом, перекошенным от визга, лупит Рюху кулачками по плечам и по башке. Тот закрыл голову. Отскочил.

– Психованная, да? Чё сорвалась?

– Гад! Ты ему руку сломал! Ты за это… в тюрьму!

– Сама такая! – заорал в ответ Эдька. – Это твой папочка в тюрьме сидит! Спекулянт!

Раздался новый визг – Лилькин. И теперь они уже с Галкой вдвоем набросились на Эдьку – с бешенством диких кошек. И грозный Эдик Рюхин был бит двумя рассвирепевшими девчонками на глазах у всего честного народа. Так бит, что с ревом ударился в бега.

Вмиг рухнула мощь и слава диктатора. А меня подняли и повели на свое крыльцо, как раненного героя. Ласково уговаривали потерпеть. И я терпел, только брызги сами летели с ресниц.

Рука, к счастью, оказалась не сломана и даже не вывихнута. Правда, до вечера болели плечо и локоть, но, конечно же, сильнее боли было чувство гордой победы. Выдержал, не сдался! Я чувствовал, что теперь, пожалуй, смогу наконец смотреть на Володьку без внутренней робости, как равный.

Победная радость так заполняла меня, что все остальное казалось неважным. И я без особого волнения услышал вечером от мамы:

– Послезавтра наконец мы переедем. Контора Артура Сергеевича уже подписала все документы, и заведующий обещал дать грузовик.

Ну что же, переедем так переедем. Немного грустно расставаться с Галкой и Лилькой и – главное – с Володькой. Но ведь не в другой же город уезжаем, в конце концов. Зато станем жить по-человечески, а не в этой тесноте…

На следующий день в школьном коридоре я отозвал в уголок Серегу Тонкошеева.

– Вот… Возьми свою деньгу.

Круглое Серегино лицо даже поглупело от удивления.

– Откуда она?

– От верблюда… – вздохнул я. —

– Значит… это ты тогда ее увел?

– А кто? Прасковья, что ли? Здорово я тебя обдурил! В кармане дырка, вот она в эту дырку и туда… – Я тряхнул мешковатой штаниной.

Серега подумал, помигал. Потом посмеялся:

– Хитрый ты. А я тебе поверил.

– Ты это… не злись на меня. Вот она, забирай…

– Да я не злюсь, – Серега взял монету, повертел в толстых пальцах. – А с чего это ты? Ну, сперва стянул, а теперь…

– Так… Потому что скоро уеду. В другую школу пойду. А мы с тобой… ну, все же два года в одном классе. Хоть не на одной парте, а все равно почти рядом.

Серега кивнул: понятно, мол. Подумал. И протянул монету обратно.

– Бери насовсем.

– Правда?

– Ага. Мне она по фигу, я ее тогда случайно… нашел. А тебе… ну, вроде как память.

Вскоре мы переехали на улицу Нагорную. Это было далеко от Смоленской. И прежняя жизнь отодвинулась, стала казаться давней. Заслонили ее другой дом, большая школа-семилетка, новые знакомства.

И оказалось, что даже для большой дружбы расстояния ставят барьер.