Алексей Пантелеев - Наша Маша (Книга для родителей)

— Папа меня не полуцевал!

— Вот видишь,— сказала мама.

— Я завтра буду хорошая,— заявила Машка.

Это похоже на концовку нравоучительного рассказа. Будет ли она “хорошей” завтра— не знаю. А вообще-то очень хочу, чтобы она была по-настоящему хорошей.

И все-таки я не уверен, что поступил правильно, когда не поцеловал ее вчера вечером.

Все дело в том (хотел написать: “беда в том”, но не знаю, беда ли), что я отношусь к Машке по-настоящему всерьез. Для меня она уже давно, целых три года,— человек. И люблю ее, и жалею, и гневаюсь на нее в полную силу, со всем пылом сердца, на какой способен.

10.9.59.

После ужина играли. Ехали поездом, а потом самолетом в Москву... Папа, как выяснилось, вскочил не на тот поезд...

Впрочем, не папа, а Алеша.

Папа— это совсем другая личность. Это нечто жалкое, комичное, чудаковатое и даже загадочное. Образ его постепенно выкристаллизовывается. Сидим, играем, читаем, обедаем, просто беседуем... И вдруг Машка взглянет в окно и:

— Папа идет!

— Откуда он?

— Пришел он. Вот— уже пришел! На полу сидит.

Папа— маленький, его берут на руки, пересаживают с места на место. Исчезает он столь же молниеносно, как и появляется.

— Уже ушел!

И через полминуты:

— Опять идет!

Подбегает к окну, прижимается лобиком к стеклу, кричит:

— Папа! Ты куда? (Повернувшись.) Галявит: уеду!

И папа опять надолго пропадает.

В самолете, когда мы летим в Москву, он тоже появляется неожиданно как некий бессловесный джинн, вылезший из бутылки. Сидит на полу в уголке, есть не просит, никому не мешает. В общем, личность безобидная. Неприятно только, что зовут его папа.

* * *

Утром, когда я завтракал, Машка нарядилась— повязалась маминым шелковым шарфиком. Подошла ко мне.

— Завяжи!

— Как надо сказать?

— Пожалуйста, завяжи.

Повязал ее, как матрешку. Спрашивает:

— У тебя тоже в Ленинграде пальток есть?

— Что-о? Пальток?

Смеется.

— Паль-ток!

— Пальто?

— Нет, вот это.

Тычет себя в темечко.

Я говорю:

— Голова?

— Вот это!

— Ах, волосы?!

— Вот это!!!

— Ах, бантик?

— Паль-то-о-о-ок!..

Подошла к зеркалу, увидела себя в платке, говорит:

— Это тетя Неля.

Потом говорит:

— И тетя Минзамал.

Еще подумала:

— И тетя Ляля. И тетя Нина...

Вспомнила всех, кто носит платки и косынки.

* * *

Из Ленинграда я привез на днях книгу “Annabella und Ladislaus”. Эта книга была одной из самых любимых у Машки, если не самой любимой. В городе, когда я вернулся из Комарова и с Машкиной помощью устанавливал книги на новых полках, эту книгу мы найти не могли. И вот теперь я нашел и привез ее. Обещаю Машке показать что-то очень интересное. Она ждет с трепетом. На другой день показываю и вижу, что Машка просто не знает этой книги. Смотрит как на что-то новое. Нет, не совсем так. Когда я, ткнув пальцем в румянощекую рожицу куклы Аннабеллы, спрашиваю:

— Кто это?

Она отвечает:

— Ладислаус.

Но в книге все узнаётся заново. Ни разу не было:

— Помню!

Или:

— Помнишь?

Не видела она книги месяцев семь-восемь. А ведь как любила! И сколько десятков раз листала— и со мной, и с мамой— эту пеструю книжицу.

Загадка! Впрочем, ведь и бабушку она тоже, вероятно, не сразу узнает. А разлучились они с бабушкой и с Аннабеллой на равный, пожалуй, срок.

Если меня не обманывают мои наблюдения, зрительная память у ребенка (у Машки, во всяком случае) несколько отстает от слуховой. Слова “Аннабелла”, “Ладислаус”, “сторож”, “Дед Мороз”, “фонарь”, “кукольный дом”, “санки” и прочие она запомнила, а изображения этих людей и предметов— хуже. (Так же, как помнит имена бабушки, Павлика, тети Гетты и так далее, говорит о них и внушает собеседнику впечатление, что она их знает и помнит, а на самом деле только слова помнит. Впрочем, все это, конечно, не абсолютно. Где-то в памяти что-то смутное хранится.)

* * *

Вчера я получил письмо от какой-то читательницы из Баку.

И в присутствии Маши сказал Элико:

— Получил письмо от твоей землячки.

— Какая моя землячка?

— Нет, Машина землячка,— вмешалась Маша-мама.

— А я и говорю— Машина.

— Нет, мамина!— запуталась Машка.

* * *

Все эти дни прихварывала, сидела на диете.

Сегодня с диеты снимаем. Утром, ласкаясь к матери, она спросила:

— Мамочка, ты мне дашь, что обещала?

— Что я тебе обещала?

— Ты дашь?

— Ну, дам. А что я тебе обещала?

— Маленький кусочек хлеба.

Изголодалась бедняга.

* * *

Нашла в песке гривенник и все утро носится, шумит вокруг этого клада. Строит планы, что она купит на эти сокровища:

— Тебе конфет, маме конфет, Маше конфет, тете Минзамал конфет...

14.09.59.

Спрашиваю:

— Ты сегодня гимнастикой занималась?

— Да,— говорит,— занималась.

И вдруг узнаю— не занималась. Огорчился, а потом понял, что так соврать для нее ничего не стоит, поскольку вся жизнь для нее— игра, то есть то же вранье.

Отучать ее сейчас от такой лжи трудно. Да и нужно ли? Добро бы не приучить к настоящей, сознательной, корыстной лжи!

* * *

После обеда была у меня. Я лежал с газетой, а она взгромоздилась в кресло у письменного стола и заявила:

— Я ляботаю.

Сидит, “пишет”. Я уже не папа, а сын ее— Алеша. Я говорю:

— Мама, не закрывай дверь!

(Это я пародирую Машины вечерние возгласы, обращенные к маме или к тому, кто находится в это время в столовой.)

— Спи, Алеша!!— говорит она очень строго.

Я начинаю хныкать:

— Открой дверь!..

— Нет! Не открою. Я ее вот так!

Захлопнула воображаемую дверь, да еще: трык!

Я говорю:

— На ключ?!!

— Да, на ключ. Я ляботаю. Чернилами пишу. Не мешай мне. Скоро книгу тебе буду читать...

Внезапно взглядывает в окно.

— Папа! Папа тоже хочет ляботать.

Я говорю:

— Ну, пусти его.

(Между прочим, в такой игре-импровизации сюжет развивается как в сновидении: в нем если и есть логика, то своя, немного сумасшедшая.)

Машка вдруг замечает в углу на полу две портативные пишущие машинки.

— Это чейные чемоданы?

— Какие чемоданы? Где?

— Папин и твой?

Я говорю:

— Ну, написала рассказ? Читай, пожалуйста.

Она берет воображаемую рукопись, держит ее на двух ладошках, очень близко от своего носика, и— “читает”. Бормочет что-то. Внезапно опускает рукопись, строго взглядывает на меня.

— Алеша, кто тебя трогает сзади? Тебя папа трогает сзади. У папы грязные ногти.

Потом говорит:

— Алешенька, посади меня, как ты сидел.

Каким-то чудом, как бывает тоже только в сновидениях, я понимаю, о чем она говорит: просит посадить ее так, как сидел я, когда читал недавно ей и маме свой рассказ... А сидел я в кресле, лицом к кровати.