Алексей Пантелеев - Наша Маша (Книга для родителей)

* * *

То и дело возникают задачи, решить которые не так-то просто. Вышел во двор, вижу— у калитки, ведущей в сад, отломана деревянная вертушка-закрывалка.

— Кто это сделал? Это ты, Маша?

— Нет.

— А кто?

Глаза забегали. Так бывает, когда она фантазирует, придумывает что-нибудь.

Я говорю:

— Кто?

— Деичка.

— Какая девочка? Леночка?

— Да.

— Ах, вот как! Это правда?

— Да.

А мне почему-то кажется, что неправда.

Взял ее за руку.

— Ну, идем к Леночке.

Смеется:

— Идем!!!

— Значит, это Леночка?

— Нет, это мальчик.

А там был и мальчик— в этой компании, которая играла сегодня утром у нас во дворе.

Так и не выяснил: правду она говорит или сочиняет?

А позже пришла ко мне. Я дал ей конфету. Она просит еще. Я спрашиваю:

— А тебе уже давали после ужина конфету?

Мнется. Вздыхает. Глаза испуганно бегают. Но говорит прямо:

— Давали.

— Кто тебе дал конфету?

— Тетя Минзамал.

Иду на женскую половину выяснять и узнаю, что ничего подобного, никто никаких конфет ей не давал! Значит, сама на себя наклеветала!..

* * *

Ох, сколько ошибок делаешь! Ошибок, которые так трудно исправлять потом.

Собирались идти в лес. Но за обедом Машка плохо вела себя, капризничала, грубила, и мне пришлось заявить, что с такой девочкой ни я, ни мама в лес не пойдем. Она не поверила. Мало ли угроз в течение дня ей приходится выслушивать— угроз, которые почти никогда не сбываются. Но на этот раз мы решили, что угроза должна осуществиться. Прогулка в лес была отменена. Мы с мамой оделись, чтобы идти на почту. Я вывел велосипед. Машка безмятежно бегала, уверенная, что сейчас и ее тоже позовут одеваться. Но вот я говорю:

— Ты готова, мама? Идем!

— Я тоже! Я тоже!— засуетилась Машка.

— Нет, ты никуда не пойдешь!

— Нет, пойду!..

На своем все-таки настояли.

И все как будто правильно. Проявили настойчивость, твердость. Наказали. Проучили. А меня не оставляет ощущение сделанной ошибки.

Из-за чего, собственно, сыр-бор загорелся? Началось с того, что Машка не хотела есть суп. Вспоминались мне весь вечер ядовитые строчки Ходасевича[ 7 ]:

Отец надел котелок и пальто,

Но вернулся, бледный, как труп:

— Сейчас же высечь мальчишку— за то,

Что не любит луковый суп!..

Сегодня с утра Маша послушная, вежливая. И все-таки что то не то. Хотелось бы, чтобы это послушание, эта вежливость достигались другими мерами, другой ценой.

И еще заметил— со мной она говорит подчеркнуто вежливо и почтительно, но играть тянется к матери.

Неудивительно: ведь вчера я весь вечер отталкивал ее от себя.

3 ГОДА 1 МЕСЯЦ

4.9.59.

Сегодня совсем холодно. Утром у папы в комнате плюс десять градусов. Небо серое. Сад опустел, заглох, одичал. Все лето соседей наших мы не видели, а только слышали. А теперь все видно насквозь. Тихо. Отчетливо слышны в этой тишине железный грохот идущего поезда, детские голоса где-то на соседнем дворе, грустноватая песня петуха.

* * *

По-прежнему я— Алеша, Элико— Маша. Но появился еще один персонаж: Алешин папа. Папа этот— невидимка (хотя Маша, конечно, его отлично видит. Иногда удается увидеть его и мне).

То и дело Маша кричит:

— Алеша, папа приехал!..

— Где?

— Вот он, в саду идет.

И сразу же:

— Нет, нет, он оплять уехал.

— В Ленинград?

— Да. На поезде уехал.

Образ этого папы, надо сказать, малосимпатичный. Это какой-то папа-дурачок. Он то и дело мотается из Ленинграда в Разлив и обратно. Я спросил у Маши, что он там делает, в Ленинграде.

— Что? Куличики делает.

* * *

Говорит не “пять”, а “плять”, не “опять”, а “оплять”.

5.9.59.

Унылая холодная осень. Впрочем, сегодня чуть-чуть потеплее и повеселее.

Вчера к вечеру ходили в лес: мама, папа и Маша. Нашли несколько сыроежек и горькушек, один березовик. Сыроежки— старые, трухлявые, березовик на три четверти съеден улитками.

Вот в каких славных местах мы живем уже третий год!..

* * *

Сейчас половина двенадцатого. Машка с опозданием отправляется на прогулку. Перед уходом пришла, стучит в дверь.

— Что? Кто там?

— Полуцеваться!!!

Открываю дверь. Она уже в голубом пальтишке, в берете.

— Что?— говорю.

— Полуцеваться хочу.

“Полуцевались”. Ушла. Сейчас, в ожидании мамы, играет во дворе.

* * *

Только что получили сообщение о смерти Машиной няни— тети Маши. Я подозревал, что ее уже нет,— уезжала она в очень скверном состоянии, ни разу не написала, не поздравила Машу с днем рождения. Оказывается, именно в этот день— 4 августа— она и умерла.

Маша ее очень любила. Но останется ли она в Машкиной памяти? Боюсь, что нет. Может быть, так, что-то смутное, светлое, теплое, шумное и веселое. А может быть, и этих следов не останется в памяти, и только по нашим рассказам будет знать Машка о своей любимой няне.

Ушел из мира очень хороший, чистый и светлый человек.

7.9.59.

Села вчера за свой столик. Видит— на столе одни сухари.

— Мама, а пища где?

Откуда это? Ведь никто так прямо ей не говорит: “Вот тебе пища” и тому подобное. Могли сказать в третьем лице: “Пищи ей хватает” или: “Пища здесь вполне доброкачественная”. А ведь услыхала и запомнила.

* * *

Во время игры уронила свой голубой шелковый бантик.

Я говорю:

— Что это?

— Бантик зачем-то упал.

* * *

Спрашивает у меня:

— Будем еще Тане тимантульку делать?

— Что-о? Какую тимантульку?

Долго не мог понять, что речь идет о температуре. Увидев, что я не понимаю, сама себе перевела:

— Градусник будем Танечке ставить?

* * *

Лежала у меня и очень больно цапнула меня за глаз. Пришлось даже примочки делать. Это она, конечно, не нарочно, а играючи, в этаком игровом экстазе. Это не только с человечками, но и со щенками и с медвежатами бывает,— расшалятся, разыграются и вдруг— цап!

9.9.59.

После обеда собрались ехать в Сестрорецк— в аптеку и по другим делам. Но за обедом произошло то же самое, что было на прошлой неделе. В Машку “вселился бес”. И я выгонял его, увы, теми же способами. Запоздалых извинений не принял. И больше того— не взял Машку в Сестрорецк, чем наказал не только ее, но и себя, так как очень хотелось с ней поехать.

Ездил один— на велосипеде.

...Когда Минзамал разоблачала ее перед сном, постучали мне в стенку. Таким образом вызывают меня на церемонию вечернего прощания.

Я вышел, ответил на Машкино “спокойной ночи”, но не поцеловал ее. Элико рассказывала мне, что Машка явилась к ней с выражением растерянности и даже ужаса на лице: