Элина Быстрицкая - Звезды на небе
В 1985 году вышла в свет его книга «Любить человека». Вот что он, уже накопив громадный опыт, будучи всемирно известным, писал о профессии режиссера:
«Теперь-то мне совершенно понятно – не существует чистой, „герметической“ режиссуры. Нет такой стерильной, локальной профессии в любом виде искусства. Как известно, в переводе на русский язык режиссер – это управляющий. Управлять можно всем. Неплохо научиться управлять и самим собой – быть режиссером собственной жизни. Это, правда, не всякому дано. Итак, управлять сложным процессом постановки спектакля, фильма и множеством сопричастных к этому людей. Но главное, без чего нет режиссуры, – это способность превратить понятие в образ, умение видеть и слышать то, что не дано увидеть и почувствовать другим, самому удивиться облику и содержанию природы, человека, душевных движений, с тем чтобы вместе с тобой удивлялись тому же миллионы людей».
Как точно и емко сказано!
Книге этой не нашлось места в планах издательства «Искусство» и других, издававших литературу мастеров культуры. Выпустило ее в свет «Просвещение». Он сам придумал для нее название, созвучное его убеждениям: «Любить человека». И каждую фразу он адресовал молодым: передавал опыт, учил, предостерегал. У него всегда было много учеников – он выводил их в заманчивый и коварный кинематографический мир, поддерживал и, после того как они начинали работать самостоятельно, следил за их судьбой.
И здесь я должна развеять один стойкий миф, имевший хождение в кинематографической среде. Злопыхатели – а их у Герасимова было немало – поговаривали, что он «неровно дышит» к прекрасному полу, в частности к актрисам, которые снимаются в его фильмах, к юным ученицам его мастерской во ВГИКе.
Я всегда считала подобные «шепотки»-сплетни полной чушью. В «Тихом Доне» кроме меня снимались Хитяева, Кириенко, Архангельская, другие молодые актрисы, и можно с полным основанием сказать, что каждая из нас была недурна собою. И никогда, ни разу Сергей Аполлинарьевич ни словом, ни жестом не дал повода для каких-то домыслов. Иногда к нему приезжала довольно симпатичная женщина, не знаю, кто она. Мы, актрисы, не пытались даже узнать, как ее зовут, нам казалось непростительным вторгаться в мир его личных отношений. Не знаю, с какими тайными мыслями смотрит режиссер на своих очаровательных актрис, но что актрисы в какой-то степени считают режиссера своей «собственностью» – это точно.
Женщина, приезжавшая к С.А. Герасимову, кажется, была старше его, и мы ее не жаловали, хотя никогда и не давали это понять…
Сергей Аполлинарьевич сыграл огромную роль в моей творческой судьбе. Украинская театральная школа, которую я получила в киевском институте, – хорошая школа, она для меня была преддверием щепкинской школы – ее я прошла в Малом театре. Но настоящее, глубокое, кинематографическое проникновение в образ дал мне Герасимов. Он научил меня самому главному. Научил самостоятельно ставить перед собой задачу – не ту, которую сформулировал режиссер, а собственное ее понимание. Он научил меня проникать в образ, прикасаться к его сердцевине. Это важно, так как это был еще один «институт» высочайшего уровня, где «уроки» велись скрупулезно, тщательно, с максимальным использованием сил, возможностей, таланта актера.
Сейчас у меня уже у самой есть ученики, и я стараюсь преподать им уроки школы Герасимова.
Съемки двух серий близились к завершению, и меня обуревали самые разные чувства. Я боялась, что вот однажды все закончится – и мне не надо будет с утра бежать на съемки. Словно бы образуется пустота… И радовалась, что уже виден финал…
М.А. Шолохов приехал на просмотр уже готовых первых двух серий. Он был не только первым, но и главным зрителем, и от того, что он скажет, зависело все наше будущее – фильма и тех, кто его создавал. Это случилось осенью 1957 года, то ли в октябре, то ли в ноябре. Напомню, что съемки мы начали осенью 1956-го, то есть позади был год напряженнейшей работы.
Мы с нетерпением ждали Михаила Александровича. Он пришел в маленький просмотровый зал Киностудии имени Горького. Конечно, не все, кто желал, в него попали. Михаила Александровича встретили внешне без особых эмоций, но радушно. Он занял место в ряду третьем или втором. Возле него поставили напольную пепельницу, потому что Михаил Александрович много курил. Это было исключение из правил, в зале не разрешалось курить, я удивилась, но посчитала вполне естественным. Такие мелочи запоминаются…
Мы сидели тихо, как мыши: исполнители основных ролей, режиссер, оператор Владимир Рапопорт, директор картины Яков Иванович Светозаров…
Шолохову показали подряд первую и вторую серии. Он долго не поворачивался к нам. Уже свет зажгли, а он сидел – «шапка» окурков накрыла напольную пепельницу. Потом повернулся – лицо у него было… ну, наплакался человек. И хрипловато сказал:
– Ваш фильм идет в дышловой упряжке с моим романом.
Мне очень хотелось тогда подойти к Михаилу Александровичу и сказать ему примерно следующее:
– Дорогой Михаил Александрович, помните наш разговор об Аксинье? А я ведь не поверила тогда вам. Аксинью вы не придумали – она была и есть. Так придумать невозможно. И вы ее любили…
Не подошла я к Шолохову, не решилась.
Когда сдавали третью серию (это было еще через восемь месяцев), Шолохов тоже смотрел ее первым и снова похвалил. Я при этом не присутствовала, поэтому не знаю, что сказал Михаил Александрович, но знаю, что он признал наш фильм. Только после того как Шолохов его посмотрел, «Тихий Дон» пустили в прокат.
Мне жаль было, что во второй серии так мало эпизодов с Аксиньей и так много войны. Но думаю, что С.А. Герасимов был прав, иначе не было бы эпопеи, а получился бы рассказ о семейных неприятностях и радостях.
Первыми массовыми зрителями фильма стали казаки Вешенской. Фильм привезли в родную станицу М.А. Шолохова. Слух об этом быстро разошелся по Дону. Петр Глебов рассказывал мне, что казаки ехали, «прибегали» верхом, плыли на лодках в Вешенскую, чтобы посмотреть фильм. Его крутили непрерывно трое суток подряд в маленьком клубе рядом с домом М.А. Шолохова. Михаил Александрович был на каждом сеансе. Я не смогла приехать в Вешенскую – болела. В утешение Михаил Александрович подарил мне пуховую шаль.
Казаки фильм приняли. Чуть позже я получила письмо за подписями тридцати старейшин Дона («господ стариков», если говорить языком шолоховского романа) с просьбой-предложением сменить фамилию «Быстрицкая» на «Донская». Много позже П. Глебову командование Войска Донского присвоило звание почетного генерал-майора казачьего войска с правом ношения формы и оружия.
Было и еще одно письмо: казаки нашли остатки куреня Мелеховых и приглашали приехать и посмотреть их. Значит – все правда?
Долгое эхо любви
Я тогда еще не знала, что отныне на всю оставшуюся жизнь буду в глазах множества людей Аксиньей. Таково было обаяние образа замечательной казачки, созданного талантом Михаила Александровича Шолохова.
Мне кажется, что в нашей литературе книги, подобной «Тихому Дону», просто нет. Это ярчайшее произведение, и сегодня никто не оспаривает, что Шолохов – гениальный писатель, написавший в раннем возрасте такую великую книгу. Я, кстати, всегда была уверена, что именно Михаил Александрович – автор «Тихого Дона». Впечатления от личного знакомства подтверждали это. Я понимала, что такой человек не может лгать. Нет!
Михаил Александрович был очень интересным человеком. Он мало говорил, но слова его звучали весомо, убедительно.
А потом, спустя много лет, у меня с ним была очень тяжелая встреча. Я снималась в Ленинграде, в фильме «Все остается людям», и узнала, что идет симпозиум писателей, на который приехал Шолохов. Выяснила, что Михаил Александрович остановился в гостинице «Астория». Я жила в другой гостинице и позвонила ему. Он пригласил:
– Ксюша, приезжай.
Он меня после фильма называл Ксюшей. Приехала… В «Астории» у него был номер из трех комнат – анфиладой. Все двери открыты, стояли столы со вчерашним угощением, и вчерашние гости еще толпились… Было много случайных людей, жуткий запах перегара… Шолохов со страшным лицом – глаза почти закрыты веками, нависшие надбровья, лицо опухшее. Я со свойственной мне комсомольской резкостью – ах, черт бы меня побрал! – воскликнула:
– Михаил Александрович, как вы так можете, что вы делаете с писателем Шолоховым?
Я не сдерживалась, ибо на моих глазах происходило что-то вроде растянутого во времени самоубийства.
– Замолчи! – глухо ответил он. – Ты думаешь, я не знаю, что выше «Тихого Дона» я ничего не написал?
Он так и сказал – не «лучше», а «выше»…
Из этой фразы (конечно, это была откровенность под влиянием выпитого) я поняла, что он страдал всю жизнь и его достоинство ущемлялось разборками: «он – не он» и тому подобными. Горевал, как любой человек горевал бы на его месте! Вот это я запомнила. Больше мне не пришлось с ним никогда общаться, но по-человечески, так я думаю, он и горевал, и выпивал потому, что больно ему было.
