Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов
В газетах напечатана телеграмма из Нью-Йорка, что меня приглашают туда на кафедру еврейской истории в раввинской семинарии[110]. Вероятно, скоро получу приглашение — и, конечно, откажусь, как ни приятно теперь жить в спокойной и богатой стране долларов, далеко от европейского вулкана. Я теперь прикован к Берлину, а там паника растет...
Глава 69
В Берлине. Издательская горячка и бедствия инфляции (1922–1923)
Приезд в Берлин и тихий приют в «гартенгауз» Галензее. Первые впечатления в эмигрантском кругу. Тени прошлого. — Редактирование «Новейшей истории еврейского народа» на четырех языках. Мои переводчики. — Кипучая работа на холодной чужбине. Инфляция, квартирная нужда и бешеные немецкие хозяйки. Квартира в Груневальде. Право жительства и право на жилище. — Жизнь вне города, в Лихтенраде. — Окончание русского издания и немецкого перевода «Новейшей истории». Отношение ассимиляторов к моей концепции истории (Ригер и Штерн). — Неудавшаяся встреча с Ахад-Гаамом. Последняя встреча с Бен-Ами. — Осень 1923 г.: политический и экономический хаос, путч Гитлера в Мюнхене. — Банкротство моих издателей и перерыв в издании русского оригинала «Истории». Печальные перспективы. — Работа для «спасения души»: редактирование «Древней истории» и «Литовского Пинкоса», — «Третья гайдамачина». — Бегство из сельской идиллии в город, — Выписи из дневников.
Было ясное, прохладное утро 6 сентября 1922 г., когда данцигский поезд примчал нас на шарлоттенбургский вокзал в Берлине. Ряд перронов для дальнего и местного сообщения открылся передо мною, ряд туннелей и лестниц с катящимися вверх и вниз людскими волнами, а я тут один посреди бурного людского потока, ищущий тихого приюта для работы в огромном космополисе. Немецкий носильщик, взявший наш багаж и нагрузивший его на автомобиль, с недовольным видом принял от меня за труд сотни германских марок, которые вследствие инфляции могли на другой день потерять половину своей стоимости. Через четверть часа автомобиль доставил нас в соседний квартал западного Берлина, Галензее, где заранее была приготовлена для нас квартирка. Секретарь еврейской общины молодой историк Иосиф Майзель{753} и его жена (дочь покойного историка Рабиновича-Шефера) позаботились о найме для нас двух комнат в квартире одной еврейской семьи в партере дома, где они сами жили. Мы поселились на тихой Гальберштетерштрассе, недалеко от главной артерии западного Берлина, Курфирстендамм. Наши комнаты в типичном «гартенгауз» (надворный флигель) выходили окнами на заросший кустами двор, который скрывал нас от человеческих взоров, но также от лучей солнца, лишь изредка проникавших в нашу обитель. Ввиду квартирной нужды в тогдашнем Берлине, нужно было радоваться и этому приюту.
О своих впечатлениях в эти первые дни берлинской жизни я записал 14 сентября (1922): «Нелегко разбираться в сложных переживаниях этих дней, где чередуются одиночество и многолюдство, ощущение чужбины и отклики родного. Приходят давно невиданные спутники разных полос жизни. Были Бялик с компанией из одесской эпохи, Ю. Бруцкус, д-р Вишницер и М. Крейнин из петербургской, Б. Кац из виленской, Соловейчик и Эльяшева из недавней литовской эпопеи и еще случайные люди. Часто трогательные встречи изгнанников из разных концов разрушенной России. Знаю, что стоит мне появиться в каком-нибудь собрании, чтобы встретиться еще с десятками таких реликвий... Беседы большей частью деловые — о предстоящих изданиях. Интимные же беседы — грустные, эмигрантские...
Колесо работы уже захватило меня. Просматриваю (в рукописи) немецкий перевод последнего тома „Истории“ и восстанавливаю там немецкие цитаты перед сдачей в типографию, что заставляет рыться в источниках и добывать их из библиотек. Исправляю и русский текст для печати и переводов. Так проходят часы и дни в тишине нашего „гартенгауз“. А в промежутки тишина нарушается появлением живых теней прошлого. Были Шмария Левин, Равницкий с Бяликом, еще одесситы, ковенцы. Сам был на заседании „погромной комиссии“, видел архив украинского ада 1918–1920 гг., встретил там Лацкого{754} и других. Уже начал отказываться от заседаний и выступлений в собраниях, куда меня приглашают, и провожу принцип изоляции для научной работы, поистине огромной», (Вскоре я опубликовал письмо в «Рассвете» и «Jüdische Rundschau», что я вынужден отклонить все такие приглашения в силу принципа respice finem{755} при ликвидации моего исторического труда.)
Надо всем доминировало сознание, что я наконец дождался возможности осуществить свой завет еще в большей степени, чем раньше мечтал. Труд моей жизни, обновленная «Всемирная история еврейского народа», начинает печататься одновременно на четырех языках под моим непосредственным наблюдением. Было решено начинать печатание не с первого тома, древней истории, а с последних трех томов, заключающих в себе всю новейшую историю, от французской революции 1789 г. до мировой войны 1914 г. Эти три тома должны были составить особый цикл под заглавием «Новейшая история еврейского народа». Из этого цикла уже раньше были напечатаны две части в русском оригинале (Петербург, 1914) и в немецком переводе А. Элиасберга (Берлин, 1920), а на обоих еврейских языках имелись начатые переводы в рукописях. Третий том переводился д-ром Элиасом Гурвичем (сын недавно умершего Саула) и начал печататься в издании «Jüdischer Verlag» в момент моего приезда в Берлин. Перевод на идиш первых двух частей был сделан Н. Штифом еще в Киеве, в годы гражданской войны, и теперь привезен в Берлин переводчиком. Большой знаток еврейского народного языка и исследователь его истории, Штиф, однако, позволял себе в переводе разные неологизмы и синтаксические вольности; но я не желал, чтобы на переводе моего труда делались эксперименты в развитии литературного идиш, и поэтому отбрасывал слишком смелые новшества при авторской редакции, что приводило к конфликтам с горячим Штифом, влюбленным в свой стиль. Немало работы было у меня и при редактировании перевода на древнееврейский язык. Еще в годы войны начал переводить мою «Новейшую историю» старый гебраист И. Тривуш, переводивший и романы Л. Толстого, и мне приходилось много исправлять в его архаическом стиле. Теперь же перевод был поручен моему бывшему петербургскому слушателю Б. Крупнику, жившему в Берлине, очень хорошему гебраисту, но так как в этой области нет границ усовершенствованию передачи, то мы редактировали его перевод вместе, выискивая все лучшие формы из богатого арсенала тысячелетней литературы.
Между тем как готовились переводы, я пересматривал и исправлял печатающийся русский оригинал «Новейшей истории», ибо в Берлине оказались дополнительные источники, которые были мне недоступны в
