Дмитрий Ястржембский - Гоголь в Москве (сборник)

«Если бы ты знал, как тягостно мое существование здесь, в моем отечестве!» — писал Гоголь еще в 1840 году М. А. Максимовичу35. Цензура в условиях николаевского режима стала разновидностью полицейской опеки. Петербургский цензор профессор А. В. Никитенко записывает в своем дневнике: «Состояние нашей литературы наводит тоску… У нас нет недостатка в талантах… Но как могут они писать, когда им запрещено мыслить?»30 Им же передана красноречивая беседа с министром народного просвещения С. С. Уваровым, которому была подчинена цензура. «Привожу целиком монолог, который он произнес:

— Мое дело не только блюсти за просвещением, но и блюсти за духом поколения. Если мне удастся отодвинуть Россию на 50 лет от того, что готовят ей теории, то я исполню мой долг и умру спокойно. Вот моя теория»37.

Гоголь решает обратиться за помощью к петербургским друзьям, имевшим влияние в административных сферах. «Белинский, возвращавшийся в Петербург, принял на себя хлопоты по первоначальному устройству этого дела, и направление, которое он дал ему тогда, может быть, решило и успех его», — пишет П. В. Анненков38. Свидание это пришлось держать в тайне, так как и Погодин и Шевырев ненавидели Белинского и яростно боролись с ним на страницах «Москвитянина». Есть все основания полагать, что эта встреча Гоголя и Белинского произошла у В. П. Боткина, у которого великий критик жил в этот приезд и с которым Гоголь был знаком еще с апреля 1840 года. Это предположение подтверждает письмо В. С. Аксаковой брату, И. С. Аксакову, от 6 февраля 1842 года: «Теперь он (Гоголь. — Б.З.) послал рукопись в Петербург… с кем — не знаем наверное, но чуть ли не с Белинским, с которым, вероятно, он видался у Боткина»39. О том же свидетельствует и письмо самого Белинского Боткину из Петербурга: «Уведомь меня, ради аллаха, — проводивши меня, застал ли ты у себя Гоголя и Щепкина?»40. Не лишено вероятности, что эта встреча у Боткина была устроена М. С. Щепкиным, бывшим одним из близких друзей и Белинского и Гоголя. Боткин жил в собственном доме (Петроверигский переулок, № 4).

О странствованиях рукописи Гоголя в Петербурге Белинский писал Щепкину 14 апреля 1842 года: «…Одоевский передал рукопись графу Вельегорскому, который хотел отвезти ее к Уварову; но тут готовился б у великой княгини, и его сиятельству некогда было думать о таких пустяках, как рукопись Гоголя. Потом он вздумал, к счастию, дать ее (приватно) прочесть Никитенко. Тот, начавши ее читать как цензор, промахивался как читатель и должен был прочесть снова. Прочтя, сказал, что кое-что надо Вельегорскому показать Уварову. К счастию, рукопись не попала к сему министру погашения и помрачения просвещения в России… Никитенко не решился пропустить только кой-каких фраз, да эпизода о капитане Копейкине»41. Последнее не совсем верно. Помимо ряда отдельных мест в поэме, для цензуры, как мы увидим далее, было неприемлемым и само ее название — «Мертвые души».

Однако, несмотря на ряд успокоительных известий из Петербурга от Плетнева, Смирновой и даже Никитенко о благополучном завершении цензурных мытарств, высылка рукописи в Москву сильно задержалась. Легко представить, как это переживалось Гоголем. Осложняли и без того трудную жизнь Гоголя его отношения с Погодиным. Последний с бестактным упорством добивался от него материалов для «Москвитянина». С. Т. Аксаков вспоминает, что «…Погодин пилил, мучил Гоголя не только словами, но даже записками, требуя статей себе в журнал и укоряя его в неблагодарности, которые посылал ежедневно к нему снизу наверх. Такая жизнь сделалась мученьем для Гоголя и была единственною причиною скорого его отъезда за границу… Докуки Погодина увенчались, однако, успехом. Гоголь дал ему в журнал большую статью под названием „Рим“, которая была напечатана в № 3 „Москвитянина“. Он прочел ее в начале февраля предварительно у нас, а потом на литературном вечере у князя Дм. Вл. Голицына (у Гоголя не было фрака, и он надел фрак Константина)»42. Д. В. Голицын был московским генерал-губернатором и нередко устраивал у себя литературные вечера, в которых принимали участие Ф. Глинка, Загоскин, Павлов, Погодин, Хомяков, Шевырев и другие московские писатели. Жил он в так называемом «Тверском казенном доме» (ныне здание Моссовета), резиденции московских генерал-губернаторов.

Настойчивый интерес «сиятельного» Голицына к скромной личности Гоголя обусловливался особыми причинами, оглашать которые, очевидно, по цензурным причинам, С. Т. Аксаков находил неудобным. В неопубликованных записках М. А. Дмитриева рассказывается любопытная история возникновения этих «четвергов князя»: «В 1842 году учредились литературные же вечера и у генерал-губернатора Москвы, добродушного и благородного князя Дмитрия Владимировича Голицына. Мы этому очень удивились, потому что он был совсем не литератор. Но вот что было этому причиною. Ему велено было наблюдать, и наблюдать за всеми, бывавшими на наших вечерах. Он, как человек благородный, нашел такое средство, чтоб этих же людей приглашать к себе…»43 Мы не знаем, в какой мере Гоголь догадывался об истинном назначении вечеров Голицына, но Погодину и Шевыреву стоило многих усилий привезти на один из этих вечеров Гоголя. Приехав, он вел себя очень демонстративно: «…Не сказав ни слова, сел на указанные ему кресла, сложил ладонями вместе обе протянутые руки, опустил их между колен, согнулся в три погибели и сидел в этом положении… В другой приезд положено было, чтоб Гоголь прочитал что-нибудь из ненапечатанных своих произведений. Он привез и читал свою Анунсиаду…»44

В тех же воспоминаниях М. А. Дмитриев указывает, что Гоголь, «когда он, по временам, жил в Москве», бывал у него45. Но едва ли Гоголь был частым посетителем «пятниц» М. А. Дмитриева, где, по словам С. Т. Аксакова, «собирались нестерпимо скучные люди», а сам М. А. Дмитриев «никогда вполне не понимал Гоголя»46, относясь к нему с нескрываемой враждебностью и барским высокомерием. В 1842 году М. А. Дмитриев жил в доме Корсаковой, находившемся в одном из переулков между Плющихой и Смоленским бульваром. Его точное местоположение установить не удалось.

Лишь 5 апреля рукопись «Мертвых душ» была, наконец, получена Гоголем. Однако, разрешив ее к печати, цензор А. В. Никитенко, внеся в текст свыше тридцати мелких исправлений, категорически изменил само название, придав ему вместо обличительного авантюрно-приключенческий смысл. На сохранившемся цензурном экземпляре сверху слов, написанных рукою самого писателя: «Мертвые души. Поэма Н. Гоголя», надписано А. В. Никитенко: «Похождения Чичикова, или…». Кроме того, цензор запретил «Повесть о капитане Копейкине». «…эпизод Копейкина — ничья власть не могла защитить от его гибели», — заверял он Гоголя. Сам же Гоголь считал эту повесть одним «из лучших мест в поэме, и без него — прореха, — писал он, — которой я ничем не в силах заплатать и зашить. Я лучше решился переделать его, чем лишиться вовсе»48. Перечитывая восстановленную — первую — редакцию этой «Повести», понимаешь, почему ею так дорожил Гоголь: если на протяжении всей поэмы носителями стяжательства, пошлости, подлости являются местные власти и местные помещики, то здесь, как бы подытоживая ряд обличительных картин феодально-крепостнической России, воплощением произвола и чудовищной бесчеловечности становится сам Петербург — душа николаевской империи. В предельно короткий срок — пять дней — Гоголь перерабатывает «Повесть» и посылает ее вновь А. В. Никитенко в Петербург.