Евгений Соловьев - Дмитрий Писарев. Его жизнь и литературная деятельность

Такое оживление журналистики совершенно понятно и естественно. Начать хотя бы с того, что фактически господствовала почти полная свобода печати. Свобода эта защищалась не столько законом, сколько общественным мнением, а такая защита – не из дурных. И само правительство, на первых порах, по крайней мере, ровно ничего против нее не имело: напротив, к журналистике оно относилось с большим, совершенно непонятным по нынешним временам, вниманием. Почему так было – мы знаем. Известно, что император Николай I всю жизнь думал об освобождении крестьян, но не мог решиться на это дело, не встречая сочувствия в приближенных. Но все же секретные крестьянские комитеты заседали один за другим и как бы по наследству перешли в новое царствование. Однако в первом секретном комитете при Александре II барон Корф высказал мнение, что полувековые попытки к освобождению крестьян из крепостного состояния оттого не имели успеха, что соображения истекали сверху, а не снизу, и что посему следует предоставить опытности и добрым чувствам дворянства выразить свое мнение. Но не такое было время, чтобы ограничиться одним дворянством. Раз дело из секретного превратилось в явное, оно не замедлило стать общим. Правительство советовалось с обществом, а органом этого последнего была журналистика.

Быстро – потому, между прочим, что находилась в умелых руках – приобрела она такое положение, о котором прежде и слыхом не слыхали. Как общество торопилось жить, так торопилась работать и журналистика. Общество сознавало, что нахлынула новая волна переустройств, и спешило пересмотреть все без исключения старые устои своей жизни, и надо согласиться, что нельзя было не спешить. Ведь эти старые устои все целиком опирались на крепостное право, на даровой мужицкий труд. И вдруг крепостное право исчезает, унесенное как бы горным потоком. Уничтожить крепостное право – значило прорвать плотину. Естественно, что должна была обновиться вся жизнь с головы до пят, естественно, что вопросы о переустройстве возникали, как грибы. Писать книги, обобщать взгляды, систематизировать мнения было, повторяю, некогда, и журналистика приобрела первенствующее положение в деятельности русской интеллигенции. По своему практическому характеру она подходила, так сказать, вплотную к жизни, наскоро давала общие точки зрения и общие принципы, не выпуская из виду фактов действительности. Журнал стал истинной осью русской интеллигентной мысли.

Живую натуру не могло не потянуть в эту сферу, полную одушевления и кипучей работы. Не могли не соблазнять роль и положение журналиста. Позволю себе напомнить следующие любопытные строки из воспоминаний Н.В. Шелгунова.

“Тогда, правда, и время было такое, что на пиру русской природы первое место принадлежало литератору. Никогда, ни раньше, ни после, литератор не занимал у нас в России такого почетного места. Когда на литературных вечерах (они начались тогда впервые) являлся на эстраде писатель, пользовавшийся симпатиями публики, стон стоял от криков восторга и аплодисментов и стучанья стульями и каблуками. Это был не энтузиазм, а какое-то беснование, но совершенно верно выражавшее то воодушевление, которое вызывал писатель в публике. И действительно, между тем временем, когда можно было рассказывать (и все верили), что Пушкина высекли за какое-то стихотворение, и 60-ми годами легла уже целая пропасть. Теперь писатель встал сразу на какую-то недосягаемую высоту. В умчавшуюся пору, когда, по общему мнению, Пушкина можно было высечь, писатель не имел корней в обществе и по своим интересам был для общества недосягаем. Поэт и беллетрист услаждали тогда лишь праздный досуг, доставляли занимательное чтение, а вкусы и требования были еще настолько неразвиты, что известной части образованной публики трагедии Баркова были понятнее и выше “Полтавы” Пушкина. В шестидесятых годах, точно чудом каким-то, создался внезапно совсем новый, небывалый читатель с общественными чувствами, общественными мыслями и интересами, желавший думать об общественных делах, желавший научиться тому, что он хотел знать. Когда можно было высечь Пушкина, у нас была только литература (Сенковский уверял, что у нас была тогда не литература, а только книжная торговля), теперь же явилась печать, т. е. литература общественно-воспитательная, литература поучающая и учащая, а писатель как творец этой литературы стал общественным учителем, воспитателем и пророком, открывавшим горизонты будущего, указывавшим идеалы и цели стремлениям. Отношения между читателем и писателем установились теперь вполне практические, осязательные, так сказать, земные, утилитарные; писатель перестал только развлекать праздный досуг, он стал наставником и учителем общественного строительства”.

Словом, “когда весь успех реформ зависел от общественного развития, нельзя было не ставить высоко тех, кто творил это развитие”.

Роль писателя была настолько живая и привлекательная, что было бы странно, если бы талант не соблазнился ею.

По приезде в Петербург Писарев прежде всего отправился в редакцию “Русского слова” – день знаменательный не только для него самого, но и для нашей литературы.

“Русское слово” издавалось тогда Кушелевым. Кушелев был граф, миллионер и чистокровный аристократ. Зачем, собственно, понадобилось ему иметь свой орган – неизвестно, разве что время было такое и к печатному слову даже титулованные особы чувствовали некоторое пристрастие. Впрочем, сам Кушелев почти ничего не писал и в дела редакции вмешивался так же мало, как в управление собственными многочисленными поместьями. Познакомившись в Париже с Благосветловым, он попросил его взять на себя руководство журналом, на что Благосветлов и согласился. Мало-помалу все дела сосредоточились в его руках, а Кушелев в конце концов подарил ему “Русское слово” в вечное и потомственное владение. Что за человек был Благосветлов? Нам не мешает сейчас же ответить на этот вопрос, чтобы определить, какое влияние он имел или мог иметь на Писарева.

Разные люди смотрят на Благосветлова различно. Иные склонны видеть в нем исключительно гешефтмахера, человека не очень литературного, но умевшего эксплуатировать в свою пользу и общественное настроение того времени, и силы своих сотрудников, главным образом, Писарева и Зайцева. Другие, напротив, верят, что Благосветлов был человек искренний и что в “Русском слове” ему принадлежала крупная роль как организатору и вдохновителю. У меня лично нет причины ни распинаться за Благосветлова, ни ставить на нем крест, потому и буду говорить совершенно спокойно.

Литературного таланта у редактора “Русского слова” не было видно. Два тома его сочинений вялы и скучны, да и вообще Благосветлов писал плохо и не любил писать. Его работа была совершенно другой. Искренне ли он любил свой журнал или видел в нем средство верной наживы – вопрос трудный: надо полагать – и то, и другое; но, во всяком случае, он отдавал ему все свое время. Он добровольно возложил на себя крест корректора, редактора, предпринимателя и нес его с каким-то самопожертвованием. В редакции он просиживал дни и ночи, возился с сотрудниками, цензорами, типографией, вмешивался в каждую мелочь и, кроме своего журнала, не признавал ничего. Он читал только для “Русского слова”, писал только для него и из 24-х часов отдавал ему 18.