Павел Игнатьев - Моя миссия в Париже

26 декабря, в назначенный час, я вышел на встречу. Полковник появился почти сразу за мной. После опознания я последовал за ним в заросли, тянувшиеся вдоль дороги. Начался разговор по тактическим и стратегическим проблемам, и мой собеседник сразу же удовлетворился, что перед ним - коллега из высшего штаба, который может принимать важные и срочные решения. Он обрадовался, расстегнул свою куртку и передал мне документы неоценимой важности. Мы договорились о новом свидании на 15 апреля следующего года, а также о месте встречи и пароле.

В конце декабря наступили самые короткие дни в году; кроме того, небо было покрыто тучами. Наступила ночь, когда я нашел своего проводника, начавшего думать, что я заблудился. Он воспользовался этими часами отдыха, чтобы закупить большую партию товаров для контрабандной переправки в Швейцарию. Я переживал, поскольку это могло вызвать осложнения, однако не хотел ничего говорить, опасаясь вызвать недовольство людей, которые мне еще понадобятся. Тронулись в путь. Примерно в трехстах метрах от границы мой спутник зашел в небольшую заброшенную хижину и спрятал там часть своей ноши. Мы уже собирались покинуть домик, как вдруг кто-то постучал в дверь. Проводник выглянул в слуховое окно и увидел австрийский патруль.

- Быстро уходим, - шепнул он мне на ухо. - Следуйте за мной.

Отбросив груз, который уже взвалил на плечо, он выскочил через широкий проем, расположенный напротив двери и выходивший в другую сторону. Я последовал за ним Следует сказать, что хижина примыкала задней стеной к горе, поэтому ее нельзя было обойти.

Когда мы торопливо карабкались на гору, раздались выстрелы, пули плющились о скалы, никого не задели, поскольку нас спасала темнота. Погони за нами не было, так как солдаты, без сомнения, были заняты дележом оставленных товаров. Мы перешли границу и в небольшом лесочке перевели дух.

Тогда проводник дал волю своему гневу. Он осыпал ругательствами проклятых солдат, которые не дают бедным людям заработать на жизнь и которые, больше того, захватывают их добро Мне стало его жалко. То, что я нес, имело бесконечную ценность, поэтому я щедро возместил проводнику его потери Затем я отыскал Жорана, который был вне себя из-за моего опоздания, и той же ночью мы на машине добрались до железнодорожной станции.

Друг Эммы скрупулезно выполнял свои обязательства до конца 1917 года. За это время мы встречались с ним четыре раза После того, как большевистская революция все перевернула и принудила меня оставить службу, я не имел о нем никаких известий.

Сколотил ли он состояние?

В России с октября по декабрь 1916 года. Предвестники революции

В октябре 1916 года меня внезапно вызвали в Россию. Я абсолютно не знал причин поездки, навязанной в разгар работы, которая приостанавливала начатые операции. Долг офицера - повиноваться Поэтому я выехал из Парижа солнечным осенним днем. Но если небо было ясным и сияло солнце, то у меня на сердце не было радости. Я задавал себе вопрос: не задержат ли меня на родине, не вынудят ли оставить разведывательную службу, которую я более или менее поставил на ноги и которая день и ночь держала меня в напряжении. Выйдя на авеню Елисейских полей по дороге к вокзалу, я повернул голову в сторону Триумфальной арки, которая торжественно возвышалась здесь, и с грустью подумал, что прощаюсь - надолго или, может быть, навсегда - с этим громадным и дорогим мне Парижем, в котором недавно проводил долгие месяцы в упорных трудах. Позднее, делясь впечатлениями с моими французскими друзьями, я услыхал от бывших жителей колоний, что они ощущали такую же горечь и испытывали похожую грусть всякий раз, когда уезжали из Парижа и из Франции.

Не стоит описывать мою поездку, долгую, скучную и небезопасную: через Булонь, через вечно мрачный Лондон, более похожий на некрополь, по Северному морю, капризному и бурному в это время года, мимо скалистых берегов Скандинавии, а затем Финляндии, с красивыми и спокойными хвойными лесами. В мирные времена совершать подобные круизы - одно удовольствие, однако во время войны - и какой войны! - поездка, нарушаемая постоянными тревогами, совершенно лишена прелести.

Вот наконец и Петроград, который я оставил год назад. Как же изменилась наша столица! Трудно объяснимое болезненное чувство охватило меня. Может быть, из-за ненастных дней русской осени? А может быть, из-за всеобщей неопрятности, которая прежде всего бросалась в глаза при виде плохо подметенных улиц и проспектов, некогда таких чистых, подчеркивающих элегантность нашего города? Неприятно видеть подобную небрежность, которая оказывает свое воздействие на умы населения - от мала до велика, которая подчеркивает медленный упадок всего. Задело ли это высшие сферы? Если да, то что думают об этом другие общественные слои?

Времени на эти рассуждения было не много. Действительно, в течение двух месяцев моего пребывания в России я жил в Ставке, из которой давал указания агентуре по всем фронтам, а затем, по возвращении в Париж, также руководил агентами в том или ином стратегическом пункте. Я приезжал в Петроград, где жила моя семья, через продолжительные промежутки времени.

Однако во время этих приездов и отъездов я, несмотря на свою занятость, все видел и слышал. Я сумел убедиться, что повсюду в стране царит сильное недовольство. В армии говорили, что всего не хватает{32}, что командование, за исключением редких блестящих исключений, не уверено в себе и безавгоритетно, не обладает теми качествами, за которые его может принять и уважать фронт. Солдат, даже самый тупой, инстинктивно чувствует, есть ли начальник, способный хорошо руководить, или его нет. У нас же начинала сказываться усталость. Постоянное отступление армии разрушило всякий энтузиазм.

Деловые круги, которым больше нечем было торговать, за исключением каких-то непонятных и трудно осуществляемых поставок для армии, были также деморализованы. Средний класс страдал от всего: от всеобщего маразма, от смертельной тоски, отсутствия удобств - короче, от всего того, что составляет прелесть жизни. В довоенной обстановке, веселой и счастливой, он чувствовал, что живет. Теперь же он видел, как на всех парах мимо пролетают знатные персоны, руководители, с мрачным и озабоченным выражением на челе, предвестником ужасных новостей. Какие еще несчастья обрушатся на страну?

Рабочий класс, сосредоточенный, молчаливый, вынашивал зловещие планы. Ни малейшей догадки не возникло насчет того, что его возбуждает, однако от рабочих можно было всего ожидать.

Одни только крестьяне оставались невозмутимыми. Верующие, пассивные, добрые, они отправляли без единого слова протеста своих сынов и братьев на фронт, они ожидали конца кровавой трагедии, чтобы устроить праздник тем, кто вернется, или чтобы оплакать тех, кто погибнет.