Олег Болдырев - Николай Рерих. Запечатлевший тайну

Мало мы еще ценим старинную живопись. Мне приходилось слышать от интеллигентных людей рассказы о странных формах старины, курьезы композиции и одежды. Расскажут о немцах и других иноземных человеках, отправленных суровым художником в ад на Страшном суде, скажут о трактовке перспективы, о происхождении форм орнамента, о многом будут говорить, но ничего о живописной красоте, о том, чем живо все остальное.

За последнее время к нам много проникает японского искусства, этого давнего достояния западных художников, и многим начинают нравиться гениальные творения японцев с их живейшим рисунком и движением, с их несравненными бархатными тонами.

Для дела все равно, как именно, лишь бы идти достойным путем; может быть, через искусство Востока взглянем мы иначе на многое наше. Посмотрим не скучным взором археолога, а теплым взглядом любви и восторга. Почти для всего у нас фатальная дорога "через заграницу"; может быть, и здесь не миновать общей судьбы.

Когда смотришь на древнюю роспись, па старые изразцы или орнаменты, думаешь: Какая красивая жизнь была! Какие сильные люди жили ею! Как жизненно и близко всем было искусство, не то, что теперь, — ненужная игрушка для огромного большинства. Насколько древний строитель не мог обойтись без художественных украшений, настолько теперь стали милы штукатурка и трафарет, и уже не только в частных домах, но и в музеях и во всех общественных учреждениях. Насколько ремесленник древности чувствовал инстинктивную потребность оригинально украсить всякую вещь, выходившую из его рук, настолько теперь процветают нелепый штамп и опошленная форма. Все вперед идет!"

Интересно сложилась судьба архитектурной серин Н.К. Рериха. В составе восьмисот других работ русских художников она выставлялась в Америке в 1906 году. Вследствие финансовых просчетов организаторов выставки все работы русского отдела были конфискованы. Не помогло даже вмешательство первых лиц государства. А пока шла переписка и выяснение обстоятельств произошедшего, коллекция была распродана и разошлась по городам США и Южной Америки. В основном картины приобретались состоятельными коллекционерами. Таким образом в 1960-е годы картины попали в Музей Николая Рериха в Нью-Йорке, а в 1970-е почетный президент музея Кэтрин Кэмпбелл-Стиббе передала их в дар Государственному музею искусства народов Востока в Москве, положив начало замечательной и обширной коллекции работ Н.К. Рериха этого музея.

Одним из первых Н.К. Рерих поднял вопрос об огромной художественной ценности древнерусской иконописи. В статье "Иконы" он писал:

"Спас — радостный; Спас — грозный; Спас — печальный Спас — милостивый; Спас — всемогущий. И все тот же Спас — все тот же лик, спокойный чертами, бездонный красками, великий впечатлением. Красива древняя икона. Высока и чиста атмосфера создания ее. Трогательны старинные слова об иконописи.

Копия с Иверской иконы писалась: "365 иноков сотворили есьма великое молебное пение, с вечера и до света, и святили есьма воду со св. мощами и св. водою обливали чудотворную икону Пресвятой Богородицы, старую Портаисскую, и в великую лохань ту св. воду собрали и, собрав, паки обливали новую цку, что сделали всю от кипарисова дерева, и опять, собрав ту св. воду в лохань, потом служили Святую и Божественною литургию с великим дерзновением. И после литургии дали ту св. воду и св. мощи иконописцу… Романову, чтобы ему, смешав св. воду и св. мощи с красками, написать Святую икону… Иконописец токмо в субботу и воскресенье употреблял пищу, а братия по дважды в неделю совершали всенощные и литургии. И та икона новописанная не разнится ни в чем от первой иконы… только слово в слово новая, аки старая".

Патриарха Иосифа слова: "Воображении святых икон писати самым искусным живописцем… и чтоб никто неискусен иконного воображения не писал, а для свидетельства на Москве и во градех выбрать искусных иконописцев, которым то дело гораздо в обычай".

Собор 1667 года указал: "Да иконы лепо, честно, с достойным украшением, искусным рассмотром художества пишемы будут, во еже бы всякого возроста верным, благоговейный очеса на тя возводящим к сокрушению сердца, ко слезам покаяния, к любви Божий и Святых Его угодников, к подражанию житию их благоугодному возбуждатись и предстояще им мнети бы на небеси стояти себе пред лицы самих первообразных".

Это замечательно красиво; еще не менее торжественно (окружная грамота 1669 г.):

"Яко при благочестивейшем и равноапостольном царе Константине и по нем бывших царех правоверных церковнице. Изряднее же клирос велиею честью почитаеми бяху, со сигклитом царским и прочиими благородными равенство почитания повсюду приимаху, тако в нашей царстей православной державе икон святых писатели тщатливии и честнии, яко председание художником да восприимут и… пером писателем да предраве-иетвуют: достойно бы есть от всех почитаемый хитрости художникам почитаемым бытн… Толнко убо от Бога, от церкви и от всех чинов и веков мира почтенного дела художницы в ресноту почитаеми да будут;…вся вышеречениая в ceй грамоте нашей царстей не преступно хранима и блюдома будут выну…"

Как хорошо! Какое красивое и великое дело чувствуется за этими словами. Какой подъем, размах и проникновение! Но преступили царскую "неприступную" грамоту. Далеко отошли. Даже стыдимся иконы.

Наши иконы, наши церковные заказы полны беспросветными буднями.

Проникновенность закрылась шаблоном канона и то какого-то не настоящего канона — сурово торжественного, а гоже маленького и будничного, такого же ненужного, как не нужно нам сейчас и все искусство, и вся религия. Ни хорошего, пи худого. Серая вера, серое воображение и блеск риз и окладов не светит среди серой какой-то ненужности и неискренности.

Насколько предписано обязательными правилами, учимся мы знать церковное письмо. Мы твердим — сколько морщин должно быть на лбу Спаса, сколько волосков в бороде Николая, твердим много слов, мертвых для нас, и за ними теряется общее обаяние иконы, мельчает впечатление, забывается — в чем доступ живописи к лучшим нашим запросам. Как и во всей жизни, не обнимая общего, спасения ищем мы в мелочах.

Остаются только малые остатки чудесной старинной работы. Пусть они не погибнут; страшно им разрушение, но еще страшней поновление. Пусть эти остатки напомнят всем близким украшению икон и церквей о забытых славных задачах. Пусть эти близкие делу, даже если сами не чувствуют красивое, хоть на слово поверят в прелесть старой иконы, в красоту общей стенописи, и не потому, что она древняя, а потому, что в ней много истинного художества, много в ней истинных путей. Трудно идти этой дорогой; множайшие не поймут и осудят и,