Георгий Гупало - Мы – русские! Суворов: Жизнь, слова и подвиги великого русского полководца А.В. Суворова

Однажды Суворов, разговаривая о самом себе, спросил всех, у него бывших: «Хотите ли меня знать? Я вам себя раскрою – меня хвалили цари, любили солдаты, друзья мне удивлялись, ненавистники меня поносили, при дворе надо мною смеялись. Я бывал при дворе, но не придворным, а Эзопом, Лафонтеном: шутками и звериным языком говорил правду, подобно шуту Балакиреву, который был при Петре Великом и благодетельствовал России, кривлялся я и корчился. Я пел петухом, пробуждал сонливых, угомонял буйных врагов отечества. Если бы я был Цезарь, то старался бы иметь всю благородную гордость его души, но всегда чуждался бы его пороков!»

Кто-то заметил при Суворове про одного русского вельможу, что он не умеет писать по-русски.

– Стыдно, – сказал Суворов, – но пусть он пишет по-французски, лишь бы думал по-русски.

При торжественном вступлении наших войск в Варшаву Суворов отдал такой приказ: «У генерала N взять позлащенную его карету, в которой въедет Суворов в город. Хозяину сидеть насупротив, смотреть вправо и молчать, ибо Суворов будет в размышлении». Надобно заметить, что хозяин кареты был большой говорун и отличался тщеславием, так что в походах его сопровождала карета.

Суворов любил все русское. «Горжусь, что я россиянин!» – нередко повторял он. Не нравилось ему, если кто тщательно старался подражать французам. Подобного франта он обыкновенно спрашивал: «Давно ли изволили получать письмо из Парижа от родных?»

Еще в бытность Суворова в Финляндии один возвратившийся из путешествия штаб-офицер привез из Парижа башмаки с красными каблуками и явился в них на бал. Суворов не отходил от него и любовался башмаками, сказав ему: «Пожалуй, пришли мне башмаки для образца вместе с вновь изданным в Париже военным сочинением Гюберта».

Чем, однако, этот штаб-офицер запастись не подумал и вынужден был, чтобы избежать насмешек Суворова, удалиться с бала.

Однажды какой-то иностранный генерал за обедом у Суворова без умолку восхвалял его, так что надоел и ему, и присутствующим. Подали прежалкий подгоревший пирог, от которого все отказались, только Суворов взял себе кусок. «Знаете ли, господа, – сказал он, – что ремесло льстеца не так легко. Лесть походит на этот пирог: надобно умеючи испечь, всем нужным начинить в меру, не пересолить и не перепечь. Люблю моего Мишку-повара: он худой льстец».

Когда императрица Екатерина II была в Херсоне, то ее сопровождал Суворов. Здесь неожиданно подошел к нему какой-то австрийский офицер без всяких знаков различия. Это был император Иосиф. Суворов говорил с ним, притворяясь, будто вовсе не знает, с кем говорит, и с улыбкою отвечал на вопрос его: «Знаете ли вы меня?» «Не смею сказать, что знаю, – и прибавил шепотом, – говорят, будто вы император Римский!» «Я доверчивее вас, – отвечал Иосиф, – и верю, что говорю с русским фельдмаршалом – как мне сказали».

Когда в Полтаве императрица Екатерина II, довольная маневрами войск, спросила Суворова: «Чем мне наградить вас?» – он ответил: «Ничего не надобно, матушка, давай тем, кто просит. Ведь у тебя таких попрошаек, чай, много?» Императрица настояла. «Если так, матушка, спаси и помилуй: прикажи отдать за квартиру моему хозяину, покою не дает, а заплатить нечем!» «А разве много?» – спросила Екатерина. «Много, матушка, – три рубля с полтиной!» – важно произнес Суворов. Впоследствии он, рассказывая об уплате за него долгов императрицею, прибавлял: «Промотался! Хорошо, что матушка за меня платила, а то бы беда…»

Встретившись в Киеве в 1787 году с французским полковником Ламетом, Суворов подошел к нему, уставил на него глаза и спросил отрывисто: «Кто вы? Какого звания? Как ваше имя?» Ламет так же поспешно ответил ему: «Француз, полковник, Александр Ламет». «Хорошо!» – сказал Суворов. Немного оскорбленный допросом Ламет так же быстро переспросил: «Кто вы? Какого звания? Как ваше имя?» «Русский, генерал, Суворов». «Хорошо!» – заключил Ламет. Затем они оба расхохотались и расстались приятелями.

Как-то Суворов был во дворце. К нему подошел один из не очень искусных генералов, который считал себя знатоком военного дела, и спросил: «Александр Васильевич, о вас говорят, что вы не знаете тактики». «Так – отвечал Суворов, – я не знаю тактики, но тактика меня знает. А вы не знаете ни тактики, ни практики».

Князь Н.В. Репнин отправил к Суворову с поздравлением своего любимца, майора. Суворов принял его чрезвычайно вежливо, но всячески старался уловить в немогузнайстве, да никак не мог. На вопросы: «сколько на небе звезд? сколько в реке рыб?» майор сыпал – «миллионы». Наконец Суворов спросил его: «Какая разница между князем Николаем Васильевичем и мною?» Несмотря на затруднительный ответ, майор ответил: «Разница та, что князь Николай Васильевич Репнин желал бы произвести меня в полковники, но не может, а вашему сиятельству стоит лишь захотеть». Это Суворову понравилось, и он поздравил майора с этим чином.

В польскую кампанию военные чиновники проиграли значительную сумму казенных денег. Когда Суворов о том узнал, то шумел, бросался из угла в угол, кричал: «Караул! Караул! Воры!» Потом надел мундир, пошел на гауптвахту и, отдавая караульному офицеру свою шпагу, сказал: «Суворов арестован за похищение казенного интереса». Потом написал в Петербург, чтобы все его имение продать и деньги внести в казну, потому что он виноват и должен отвечать за мальчиков, за которыми худо смотрел. Но Екатерина велела тотчас все пополнить и написала Суворову: «Казна в сохранности». И он опять возложил на себя шпагу.

Как-то граф Кутайсов, бывший брадобрей императора Павла, шел по коридору Зимнего дворца с Суворовым, который, увидя истопника, остановился и стал кланяться ему в пояс. «Что вы делаете, князь, – спросил Кутайсов, – это истопник». «Помилуй Бог, – сказал Суворов, – ты граф, а я князь. При милости царской не узнаешь, что это будет за вельможа, так надобно его задобрить».

Один генерал как-то заметил, что надлежало бы уменьшить число музыкантов и умножить ими ряды.

«Нет, – отвечал Суворов, – музыка нужна и полезна, и надобно, чтобы она была самая громкая. Она веселит сердце воина, равняет шаг, с ней мы танцуем и на самом сражении. Старик с большею бодростью бросается на смерть. Молокосос, стирая со рта молоко маменьки, бежит за ним. Музыка удваивает, утраивает армию. С крестом в руке священника, с распущенными знаменами и с громогласной музыкой взял я Измаил!»