Домой с черного хода - Вера Константиновна Ефанова
— Ой, что ты, Шура? Бежать им надотъ.
— А, как убежишь? У него кругом дружки. Помогут. Он Римку, знаешь, как любил.
— А за что он по первоначалу-то сел?
— Да по пьяному делу. Седьмого, на праздник, выпил с другими конюхами липшего и колхозному жеребцу губу к стойке приколотили. Тот, конечно, взъярился, рванул, двух кобыл изувечил и девчонку скотницыну затоптал. По десять лет получили. Да отсидели-то всего четыре. Вышли. А Римка, не дождавшись, с учителем сошлась. Что ж теперь будет! Петька мужик горячий, добром не кончится.
Мы переглядываемся с Валей, и я решительно задвигаю дверь.
А на утро Байкал. Серебрящиеся под солнцем гребешки волн, привольно раскинувшийся, красивый. Прежде чем поезду начать нырять в тоннели, мы долго стоим на каком-то полустанке. Склон невысокой сопки, придвинувшийся к самому полотну дороги, сплошь зарос цветущим багульником. Ветер шевелит нарядные цветы и кажется будто с вершины льется вниз розово-лиловый пенящийся поток, а лужайка у подножья ее пестреет яркими, с детства знакомыми и давно невиданными цветами.
Говорят в этих тоннелях обвалы бывают, — нервно поеживаясь, сообщает старушка из соседней теплушки. — Будто бы на днях еще был. Может, это наши попали — первая партия…
— Типун тебе на язык, — обрывает ее муж — сухонький старичок, отец которого строил КВЖД. — А я вот что интересное слышал. Будто один заключенный скульптор предложил высечь бюст Сталина высоко в скале, чтобы далеко-далеко было видно. За это ему было обещано освобождение. И высек, говорят, замечательно. Говорят, надо смотреть после пятого тоннеля. Только из теплушки вряд ли увидишь…
— Откуда мог взяться в тюрьме скульптор? — недоумевающе вскидывает брови его жена.
— Ну, мало ли что бывает.
— А его освободили? — спрашиваю я.
— Об этом история умалчивает. Но все-таки я попробую высунуться в дверь после пятого тоннеля. Может, что-нибудь и увижу.
Я до сих пор прекрасно помню, тревожное чувство надвигающейся беды, которое наваливалось на меня всякий раз, когда поезд с грохотом устремлялся в густой мрак тоннеля… Но поезд скоро вырывался на волю. Синее небо и яркое солнце, свет, парадные краски. Жизнь снова начинала казаться заманчивой, полной приятных неожиданностей… И тут же мы опять оказывались в грохочущей черноте и притаившаяся в темном углу беда выползала, и подбиралась все ближе и ближе, начиная сдавливать горло. Тускло-оранжевый огонек единственной свечи испуганно мотался из стороны в сторону, ничего не освещая, никого не успокаивая и, когда отсвет его выхватывал на миг из темноты чье-то лицо, то выражение глаз ясно говорило об испуге и неуверенности.
Но всему приходит конец. Тоннели остались позади, и мы, набирая скорость, понеслись в сторону Иркутска. В Иркутске поезд простоит не меньше восьми часов. При удаче можно будет съездить в город. Вот только хочу ли я этого?
ИРКУТСК
За окном проплывает здание вокзала — нас, как обычно, отводят на запасной путь. Я всматриваюсь в это здание и никак не могу сообразить — старое оно, знакомое, или новое? Обычно я хорошо помню дома, улицы, места, где побывала хотя бы раз, а вот иркутский вокзал, хотя подъезжала к нему и уезжала с него неоднократно и уж достаточно большой девочкой, не помню… Или, может, стирая воспоминания о жизни в Иркутске, я немного перестаралась?
К этому самому вокзалу подошел в октябре 1914 года поезд, который привез маму с нами, шестью детьми, переждать у родителей войну, которая, конечно же, должна скоро была кончиться. До этого мы жили в Плоцке, в польском городе, стоявшем совсем близко от германской границы. Немецкий отряд вошел в Плоцк через два часа после начала войны; и одновременно в мир моего уютного, благополучного детства ворвались и прочно укрепились много новых впечатлений, понятий и слов…
Сразу же отодвинулась куда-то привольная дачная жизнь с купаньем в теплой мелкой речке, прогулками, походами в лес. Первый найденный мной гриб. Залитая солнцем лужайка, опрысканная красными пахучими шариками земляники. Сложенная из кирпича печурка в саду, на которой каждый день в больших медных тазах варилось очередное варенье й апофеоз — веселый детский праздник, день рождения моей старшей сестры. Поставленный папой спектакль, в котором играли все мы и наши приятели с окрестных дач. Фейерверк, игры, танцы в саду под духовой оркестр и ужин под открытым небом…
Спустя два дня после этого праздника я проснулась утром оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Няня, не дождавшись, чтобы я открыла глаза, начинает натягивать мне носочки: ласково приговаривая что-то, подносит чашку с молоком, которую я отталкиваю. «Скорей, скорей» — повторяет няня. А кругом суета: десятилетний Алеша бегает со своей коллекцией бабочек, сестра заталкивает в чемодан платья, мама разговаривает на веранде с плачущей соседкой, которая быстро-быстро теребит пояс халата. Я подхожу к ним поближе.
— Муж прислал мне записку с нарочным. Мобилизация. Объявления войны можно ждать с часу на час, — говорит мама. — Я советую вам уезжать как можно скорее. Извините меня, но мы должны ехать… Прощайте…
Я вижу запутавшуюся в листве розового куста ленточку ярко голубого серпантина и хочу достать ее, но меня уже подхватывает на руки старший брат и бегом несет к коляскам, ожидающим у калитки. Вслед за нами выбегают из сада мама и няня и мы поспешно рассаживаемся. Первая коляска завалена вещами, среди которых примостились три моих старших брата. Во второй, на передней скамеечке сидит сестра Таня, держа в объятиях своего белого шпица, рядом с ней Алеша со своими бабочками, на задней скамейке мама, няня и я. Повсюду натолканы чемоданы, корзины, узлы, узелки… Остальная прислуга должна выехать следом, как только за ними приедет бричка.
По дороге — небывалое дело — мама все время разговаривает по-польски с кучером, который сидит вполоборота и возбужденно что-то рассказывает, пересыпая свою речь словами «ясновельможная пани». Я дремлю, уютно устроившись у няни на руках, прислушиваясь к их голосам. «Ясновельможно» повторяю я, рассекая незнакомое слово на привычные «ясно — вели — можно». Мама не велела — нельзя, мама велит — можно.
Перед тем как коляскам свернуть на широкую мощеную дорогу кучера останавливают лошадей. В каменной нише небольшая каменная фигурка женщины с маленьким ребенком на руках. Мадонна, говорила мне няня. На коленях у нее лежат цветы и вокруг много набросано. Кучер и няня крестятся, но не так как учили меня: «на лобик, на животик, на правое плечо, на левое», а по своему будто обмахиваясь. Опустив голову быстро-быстро крестится мама,
