Элвис Пресли. Последний поезд в Мемфис - Питер Гуральник
Случилось это в субботу — пять дней в неделю Элвис работал в механической мастерской Эм Би Паркера, хотя вскоре после этого перешел на фабрику точных инструментов, где вместе со своим кузеном Джином работал на конвейере по сборке корпусов. День был жарким, в помещении кондиционера не было. Одна женщина за конторкой прямо–таки излучала прохладу — в отглаженном хлопчатобумажном платье, с аккуратно уложенными светлыми волосами, с лицом, на котором было написано сочувственное участие. Марион подняла глаза от пишущей машинки — этот парень чуть ли не склонился перед ней в позе просителя. «Могу я чем–либо вам помочь?» — осведомилась она, и он в ответ что–то чуть слышно пробормотал. Но, конечно же, она знала, зачем он пришел: а зачем еще он мог прийти с этой своей жалкой гитаркой, и что могло еще светиться в его взгляде, кроме отчаянного желания быть выслушанным? Она поведала ему, сколько будет стоить запись на две стороны пластинки из ацетата — три доллара девяносто восемь центов плюс налог, еще за доллар можно приобрести магнитофонную запись, но он выбрал вариант подешевле. Элвис присел в ожидании своей очереди.
«У нас состоялся разговор, — рассказывала Марион в интервью Джерри Хопкинсу, — я его хорошо запомнила, потому что потом мне неоднократно приходилось его воспроизводить для всех тех изданий, в которых я делала рекламу Элвису и студии «Сан»…
«А вы не знаете, кому–нибудь нужен певец?» — спросил он. «А что вы поете?» — спросила я. «Я все пою», — ответил он. «И на кого вы похожи?» «Я ни на кого не похож».
Я подумала: ну–ну, очередная деревенщина, и спросила: «Вы поете хиллбилли?»
«Я пою хиллбилли».
«Так на кого из тех, кто поет хиллбилли, вы похожи?» «Я ни на кого не похож».
И, как обнаружила Марион, парень был не так уж не прав, когда говорил, что он ни на кого не похож. С первой же ноты стало очевидно, что в нем было что–то иное, что–то, что отличало его от всех остальных, — и, хотя можно было определить, кто на него повлиял, сам по себе он был чем–то совершенно уникальным.
В том, как Элвис поет «Му Happiness» — хит 1948 года, который Джон и Сандра Стил снова и снова исполняли в зале «Корте», — слышна какая–то невыразимая печаль. Эта сентиментальная баллада настолько далека от рок–н–ролла — прошлого и настоящего, насколько далека она и от черной музыки — разве только проскальзывает какой–то намек на тенор Билли Кенни из группы Ink Spots. Этот голос, в котором слышится отчаянная мольба, он чист, — но есть в нем и слегка гнусавые, «негритянские» оттенки, и полнота тона, характерная для лучших исполнителей баллад. Гитара, как потом говорил Элвис, «звучала как жестяное ведро», но запись бесстрастно воспроизвела все то, чем жили и что слушали мальчишки и девчонки, ровесники Элвиса, плюс — некоторую нервозность, которую Элвис, несомненно, испытывал. Но и это слышится только при очень тщательном прослушивании, — а так вы ощущаете какой–то почти торжественный покой, странную заторможенность в эпицентре великой драмы, и вы замираете от удивления. Спев «Му Happiness», он перешел ко второй песне — «That's When Your Heartaches Begin». Эту гладенькую поп–балладу еще в 1941 году записали Ink Spots — ее пел Хоппи Джонс, чей глубокий баритон придавал этой вещи какую–то особую повествовательность. Эта песня у Элвиса не очень–то получилась — то ли он не рассчитал время, то ли вдохновение его покинуло, и в конце он просто произнес: «Вот и все».
Парень отпел и выжидательно взглянул на человека за пультом. Мистер Филлипс кивнул и вежливо сообщил, что он поет «интересно»: «Мы вам как–нибудь позвоним». Он даже приказал мисс Кейскер записать имя посетителя — имя она записала неправильно, но зато приписала сбоку: «Хороший исполнитель баллад. Иметь в виду».
Когда все было кончено, он еще некоторое время торчал в приемной — мисс Кейскер напечатала на оборотной стороне кружочков к пластинке Prisonaires (это была «Softly and Tenderly», Sun 189) названия песен и имя исполнителя — такова была тогдашняя практика. Мистер Филлипс в приемную так и не вышел, хотя паренек тянул время. Элвис был разочарован тем, что ему не удалось попрощаться с мистером Филлипсом. Но он вышел из студии со своей пластинкой в руках и с уверенностью, что из этого что–то должно получиться.
Но ничего не произошло. И долгое время ничего не происходило. Всю осень он наведывался в студию — парковал свой старый «Линкольн» возле подъезда, поднимал воротник, приглаживал волосы и решительно открывал дверь. Мисс Кейскер всегда была приветлива, мисс Кейскер всегда его узнавала. Он заговаривал с ней, осведомлялся, может, она в курсе — не нужен ли в какой–нибудь группе певец? Он тогда производил впечатление человека одинокого, отчаянно чего–то ждущего, лелеявшего смутную надежду. И таким он выглядел всю жизнь.
Иногда в приемную выглядывал мистер Филлипс, но у него времени на болтовню не было, он все время был занят — он записывал пластинки. Он делал именно то, о чем мечтал Элвис, но он понятия не имел, как к этому приступить, кроме как регулярно наведываться в единственно известное ему место, где занимались этим великим делом. И с каждым разом, как он входил в приемную, походка его становилась все тяжелее, а надежды испарялись, но он заставлял себя приходить снова и снова: он не мог придумать ничего другого. И постепенно он уже начал приходить к мысли, что ничего и не получится, и визиты его становились все реже и реже. Он старался напускать на себя равнодушный вид, но никого обмануть не мог.
В январе 1954 года он записал еще одну пластинку — песню Джони Джеймса «I'll Never Stand in Your Way» на одной стороне и старый мотив Джимми Уэйкли «It Wouldn't Be the Same Without You» — на другой. Но на этот раз вера его в себя была подорвана, и это слышно — голос его звучит куда неувереннее, чем на первой записи. Положение его было безвыходным — и
