Вячеслав Козляков - Марина Мнишек

Но в самый день выезда Марины Мнишек из Самбора 2 марта 1606 года царь Дмитрий Иванович, так и не имевший в Москве никаких сведений о походе Мнишков (кроме постоянных известий о переносе его сроков), не выдержал.

Он пишет воеводе Юрию Мнишку, наверное, наиболее резкое письмо за все время, которое они знали друг друга. Дмитрию стало очевидно, что воевода сможет прибыть только «едва после праздника Пасхи, спустя несколько недель». Раздосадованный, он дал волю своим чувствам и не стал скрывать самых тяжелых мыслей: «Сие приводит нас иногда к таковым мыслям, которые не были бы вам приятны, ежели бы мы не имели в виду вступление на наш престол и любовь пресветлейшей государыни, обрученной супруги нашей». Косвенно он дает понять, что устанавливает срок, позднее которого воеводе Юрию Мнишку вообще не имело смысла приезжать. Если бы он прибыл «по прошествии Троицына дни», что вполне могло случиться «для весьма трудных переездов и разлития вод, которые нескоро спадают», то «сумневаемся, дабы милость ваша нас в Москве застал; ибо мы с Божиею помощию скоро, по прошествии Пасхи, путь восприять намерены в лагерь, и там чрез все лето пребывать имеем». Угроза не была пустой: и царь, и воевода хорошо знали, что предстоит выполнить еще одно обязательство перед польским королем и папским престолом – относительно совместной войны против турок. Царь Дмитрий Иванович намекал, что не может отложить этого дела, иначе вина ляжет на самого воеводу Юрия Мнишка. Кроме того, «друг и сын», обычно не скупившийся на средства для поездки Мнишков и их свиты в Московское государство, стал почему-то ссылаться на невозможность боярам, которых он уже давно послал для встречи Марины Мнишек на границу, дальше доставать пропитание из-за великого голода. «Ежели они назад возвратятся, – писал царь Дмитрий Иванович, прекрасно знавший, что без его приказа они скорее действительно умрут с голода, чем покинут свою службу, – то великий стыд принуждены иметь будем» [92].

Тем временем Марина Мнишек, о которой так заботился ее супруг, отдыхала в Люблине после первых дней путешествия. Там она с отцом посетила иезуитскую коллегию, где им был устроен торжественный прием. Молодые клирики упражнялись в сочинении латинских речей и стихов, чем совершенно тронули «высоких лиц». Им повезло больше, чем монахам, ехавшим в свите Марины Мнишек. Чтобы «изъявить свою признательность» люблинским иезуитам, Марина потребовала к себе одного из них и, как записал отец Каспар Савицкий, «исповедовалась у него в том же храме, вслед за чем причастилась Св. Тайн» [93]. Следующая часть путешествия Мнишков от Слонима до Люблина, совпавшая с последними неделями поста (19 марта в Бресте отпраздновали Вербное воскресенье), должна была еще более наполнить смыслом дорожные размышления Марины на пути в Москву.

Но все же это была далеко не паломническая поездка. Мнишкам, находившимся под постоянным давлением посла Афанасия Власьева и царских гонцов, приходилось спешить – хотя бы для вида. Позднее воевода Юрий Мнишек жаловался на «господина Афанасия», «понуждающего нас перелететь к вам, не смотря, что сие и для женского пола несносно, и для меня, в рассуждении немалой моей болезни, тягостно» [94]. Как мы уже видели, Марина Мнишек умела проявлять твердость в церковных делах. Поэтому окончание Страстной недели и праздник Пасхи ее свита провела в молитвах в Слониме, а не на дороге в Москву. Попутно использовали это время для пополнения запасов, что делалось «по листам от пана канцлера литовского», то есть по приказанию Льва Сапеги [95].

Во время этого путешествия сандомирский воевода и получил отчаянное царское письмо, полное упреков (грамоты из Москвы от царя Дмитрия Ивановича достигали Мнишков примерно через десять дней). Царский тесть уже мог отчитаться о начатом походе в Московское государство, однако тон, который позволил себе его зять, не мог быть воспринят им иначе как оскорбительный. Все было так серьезно, что теперь уже сандомирский воевода писал о своем желании возвратиться назад! Царь Дмитрий Иванович это тонко почувствовал и уже 18 марта 1606 года отправил сандомирскому воеводе новое письмо, в котором не было и намека на то, что он не сможет дождаться приезда в Москву Марины. Царь писал в своей грамоте: «Опечалило нас письмо ваше, в коем вы сомневаетесь о нашей к вам благосклонности, и по-видимому имеете намерение возвратиться с дороги, не препроводя к нам светлейшей дщери вашей; мы, поелику сие было бы к вечному нашему безславию и удивлению целого света, желаем дабы вы сего не делали». «Дмитрий друг и сын» признавался в том, что писал через Денбицкого и Склинского «с некоторою досадою», но оправдывался, что всему причиной его пылкая любовь к Марине. И делал он это так обаятельно и искренне, что сандомирскому воеводе ничего не оставалось, как забыть свои обиды, читая такие, например, строки: «Однако Бог тому свидетель, любезнейший мой родитель, что сие происходило не от злого сердца, но от одной скуки и по любви к вашей дочери и дому вашему». Получив известие о выезде, писал царь, он стал совершенно счастлив и забыл все огорчения; теперь он посылает с этим письмом своего комнатного служителя Сигизмунда Казановского, который должен был подтвердить, что воеводу Юрия Мнишка ожидает самый щедрый прием: «И вам ничего иного не остается теперь ожидать от нас, как токмо признательной благодарности, радости, почитания, и награждения за прежние и теперешние издержки и труды ваши» [96].

Казановский отдал эту грамоту воеводе Юрию Мнишку на пути к владениям виленского воеводы 28 марта 1606 года, поэтому царица Марина Мнишек могла спокойно насладиться гостеприимством Николая Кшиштофа Радзивилла-Сиротки. О торжественной встрече, устроенной им в Несвиже 30-31 марта, написали и автор «Дневника Марины Мнишек», и отец Каспар Савицкий, ведший свой собственный дневник. К сожалению, монах-иезуит не мог интересоваться подробностями светских балов, он лишь бесстрастно зафиксировал то, с какими почестями провожала Марину Мнишек литовская магнатерия: «30 марта достигли города Несвижа, где воевода виленский принял в своем замке княгиню и воеводу сандомирского и два дня угощал их с большою роскошью, оказывая им всевозможное почтение» [97]. Это бесспорно свидетельствует о том, что и великий канцлер литовский Лев Сапега (по листам которого снабжался свадебный поезд Мнишков), и виленский воевода Николай Кшиштоф Радзивилл-Сиротка вполне сочувственно отнеслись ко всему делу, вероятно рассчитывая на дивиденды от поддержки Марины Мнишек. Оставляя в стороне политический план несвижского пира, можно еще вспомнить, что он стал последним торжеством в жизни Марины на ее родине. Дальше начиналась жизнь в той стране, царицей которой она так хотела стать и даже стала, но не больше, чем на несколько дней.