Потерянный и возвращенный мир. Маленькая книжка о большой памяти (сборник) - Александр Романович Лурия
…Я повторял многократно одно и то же в своем рассказе, и, может быть, опять я начну писать об одном и том же, так как я без конца забываю, что я написал и что надо еще написать. И у меня в моем мозгу, в его разбитой памяти часто получается так, что я часто повторяю одно и то же в своем рассказе, а что-нибудь нужное, важное забываю, пропускаю и не вспомню в нужное время писания и упущу, что хотел написать.
…Я не в силах удерживать в голове что-либо многое, что-либо долгое, я только могу что-либо вспоминать и писать по маленьким кусочкам памяти разбитой, которую я все пытался и пытаюсь как-то и чем-то укрепить, или закрепить, или “склеить” в своем мозгу, поврежденном и пораженном…
Я пишу свою собственную “Историю моей болезни” с утра и до пяти часов вечера, пока мать и сестры работают в учреждении, а как только они приходят с работы, то я уже не могу писать, так как мы живем в одной комнатушке и всякий разговор, шум различный мне никак не дают возможности писать, думать, если я в комнате нахожусь не один…
И я подчас неделю, другую сижу и думаю над одним листком. Долго думаю, соображаю медленно, медленно, без конца сравниваю разные листки, а как же правильно написать то, что мне нужно…
Над этими бесконечными писаниями я страстно и страшно трудился и тяжело болел от ранения и от этого бесконечного труда “над своей головой”! Это был и остается титанический труд, который напоминал труд помешанного человека, который думает только об одном и том же…»
И так начались годы мучительного, титанического труда. Сначала год, потом второй, потом третий. А муки воплощения мысли в речь не исчезали, работа не становилась легче.
Он уже привык садиться с утра за стол, медленно и настойчиво искать слова, судорожно пытаться уложить непослушные слова во фразы – все это для того, чтобы за день получить десяток строк, иногда страницу. А легче не становилось.
«Третий год я думаю, и добавляю, и заново пишу свой рассказ. Только я замечаю, что за эти годы я стал медленнее думать и соображать в своем писании и подчас не напишу и полстраницы за весь день или вовсе целый день думаю, думаю и ничего не придумаю, что дальше хотел писать, и эдак могу думать несколько дней и ничего не напишу для своего рассказа – нет каких-то сил, нет памяти, и думы, и мысли, понятия куда-то исчезают из головы, проваливаются куда-то в пропасть беспамятства…
Это свое последнее писание почему-то затянулось и растянулось на долгие месяцы и не поддается до конца, чтобы его закончить. Третий год я стараюсь докончить это писание. И почему-то год от года мне тяжелее писать – вспоминать о всем случившемся, и год от года тупеет моя голова, забываются все подробности болезни, подробности из прошедшей и из сегодняшней жизни…
Но сдаваться я не хотел. Хотел довести начатое дело до конца! И я целый день сижу за столом и без конца тружусь над словом. Больше я ничего не мог придумать для спасения своего положения, т. е. помнить и говорить, когда бы я ни захотел. Целый день я сижу за столом, сильно уставший и ослабевший. А когда я приподнимаюсь из-за стола, то часто я внезапно спешу снова сесть за стол, хватаюсь руками за стол или за стул, так как меня охватывает резкое головокружение, словно трижды перевертываюсь кверху ногами вместе со столом, стулом и домом (“толчки кружения”). Но я, конечно, не каждый день сидел за столом над рассказом. Когда я целый день просижу за столом, то на другой день (а то и два-три дня) так сильно разбаливается голова, что часто приходится лежать в постели».
И так потянулись годы.
На столе накапливались тетради – сначала тонкие тетради из пожелтевшей бумаги – он делал их сам, потом он отсылал их пишущему эти строки и принимался за свою повесть снова.
Теперь он уже писал в толстых серых тетрадях, а затем их сменили большие тетради в клеенчатых переплетах. Вот уже написана тысяча страниц. Потом вторая. Он пишет еще раз, он хочет написать полнее, лучше. И вот уже скоро почти три тысячи страниц, написанных мелким почерком. Страниц, которые он сам написал и ни одну из которых он сам не может прочитать!
Он начал свою повесть, когда еще не кончилась война. Он продолжает ее десять, двадцать, двадцать пять лет.
Трудно сказать, есть ли в истории еще другие документы, на которые затрачен такой адский, мучительный труд и которые так и остаются недоступными для самого автора.
Для чего же он делал это? Для чего?!
Для его он писал?
Он сам много раз спрашивал себя об этом. Для чего же он пишет? Для чего ведет свою мучительную, изнурительную работу? Нужно ли это?!
И он пришел к твердому решению: нужно!
Ведь он не мог быть полезным другим, не мог помогать по дому, путался, выходя на улицу, не мог слушать и понимать радио, не мог читать книги… все это было потеряно. Но писать… По зернышкам выбирать кусочки своего прошлого, сопоставлять их друг с другом, размещать их в эпизоды, описывать картины прошлого, формулировать свои надежды, выражать свои переживания. Нет, это он еще может.
И писание его дневника, повести его жизни стало для него основной потребностью.
Это нужно ему самому. Это была единственная нить, связывающая его с жизнью, единственное, что он действительно мог делать, его единственная надежда на то, что он восстановится, станет таким, каким был раньше, разовьет свою мысль, сможет быть полезным, снова найдет себя в жизни.
Через воскрешение прошлого – к тому, чтобы прочно утвердить себя в будущем! Вот для чего он делает это, вот почему он начинает свой изнурительный труд, проводя часы, дни, годы в поисках утерянной памяти.
А может быть, это будет полезно и другим. Может быть, он поможет людям лучше понять, чем они обладают и что может быть потеряно от одной маленькой пули, проникшей в мозг, разбившей их прошлое, на тысячи кусков раздробившей настоящее, лишившей их будущего.
Это мучительно трудно – писать, это титанический труд, но все это оправдывает себя!
«Цель моего писания – показать, как я боролся и борюсь за восстановление своей поврежденной ранением памяти… Это чрезвычайно тяжелая борьба…
Иного выхода у меня не было, кроме собирания слов от слушания радио, от чтения
