Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу
– Бейли-младший по разговорам – один в один Большой Бейли. Не язык, а золотце. Прямо как у папаши.
– А я слыхал, они там хлопок не убирают. На что ж люди живут-то?
Бейли поведал, что хлопок на Севере такой высокий, что для его сбора приходится подставлять лестницы – вот фермеры и пользуются для уборки машинами.
Некоторое время единственной, к кому Бейли проявлял доброту, была я. Не то чтобы он меня жалел, просто чувствовал, что мы, пусть и по разным причинам, оказались в одинаковом положении – а значит, я в состоянии понять его негодование, как вот он в состоянии посочувствовать моему уходу в себя.
Я так никогда и не узнала, рассказали ли дяде Вилли про происшествие в Сент-Луисе, но иногда я ловила на себе отрешенный взгляд его больших глаз. Он в таких случаях быстренько давал мне какое-то поручение, ради которого нужно было выйти из комнаты. Я от этого всегда чувствовала и облегчение, и стыд. Мне уж всяко было не нужно участие калеки (выходило, будто слепой ведет слепого), а кроме того, мне не хотелось, чтобы дядя Вилли, которого я по-своему любила, считал меня грешной и грязной. Если даже он так и думает, я не хочу этого знать.
Звуки я слышала приглушенными, как будто все вокруг говорили сквозь носовые платки или зажав рты руками. Цвета тоже сделались ненастоящими, какой-то смутный набор тусклых пастелей: не столько сами краски, сколько их выцветшие подобия. Имена стали улетучиваться у меня из памяти, мне стало страшно, что я теряю рассудок. Нас же не было меньше года, но покупатели, состояние счетов которых я раньше помнила, не сверяясь с гроссбухом, теперь казались мне незнакомцами.
Люди, кроме Мамули и дяди Вилли, считали мое нежелание говорить естественным следствием того, что меня против воли заставили вернуться на Юг. Равно как свидетельством того, что я тоскую по роскошной жизни в большом городе. Кроме того, я была известна своей «чувствительностью». Негры с Юга обозначали этим словом людей нервозных, считали, что это свойство – признак легкого недуга или слабого здоровья. Так что меня не столько прощали, сколько понимали.
15
Почти год я маялась между домом, Лавкой, школой и церковью – этакий старый сухарь, грязный, несъедобный. А потом встретила – точнее говоря, узнала – женщину, которая бросила мне первый спасательный круг.
Миссис Берта Флауэрс была аристократкой негритянского Стэмпса. Она обладала особым даром сохранять тепло в самую лютую стужу, а летними арканзасскими днями казалось, что вокруг нее веет отдельный бриз, неся прохладу. Была она худощава, но не худосочна, а платья из набивного муслина и шляпы с цветами подходили ей так же естественно, как холщовые комбинезоны – фермерам. Она была ответом нашей стороны главным белым богачкам города.
Кожа у нее была насыщенного черного цвета – прямо вот бери и счищай, как шкурку у сливы, вот только никто бы и не помыслил приблизиться к миссис Флауэрс, чтобы прикоснуться к ее платью – а уж о коже и говорить нечего. Не поощряла она фамильярности. И, кроме прочего, ходила в перчатках.
Вряд ли я когда видела, как миссис Флауэрс смеется, а вот улыбалась она часто. Тонкие черные губы медленно растягивались, обнажая ровные мелкие белые зубы, а потом медленно, без усилия смыкались. Если она удостаивала улыбки меня, всегда хотелось ее поблагодарить. Само действие выглядело невероятно грациозным и излучало благоволение.
Она была одной из очень немногих знакомых мне настоящих дам – и на всю жизнь осталась мерилом того, чем способен стать человек.
У Мамули с ней сложились странные отношения. Как правило, проходя по дороге мимо Лавки, миссис Флауэрс заговаривала с мамулей негромким, но звучным голосом:
– Добрый день, миссис Хендерсон.
Мамуля откликалась:
– Как оно, сестра Флауэрс?
Миссис Флауэрс не ходила в нашу Церковь, да и отношения у них с Мамулей были не близкие. Почему же та упорно называла ее сестрой Флауэрс? Мне от стыда хотелось спрятать лицо. Миссис Флауэрс заслуживает более почтительного наименования, не «сестра». А еще Мамуля неграмотно строила фразу. Почему не спросить: «Как ваши дела, миссис Флауэрс?» Со свойственной молодости несдержанностью я злилась на Мамулю за то, что она демонстрирует миссис Флауэрс свое невежество. Мне много лет не приходило в голову, что они похожи, будто две сестры, различие лишь в уровне образования.
Но хотя я и злилась, ни одна из двух собеседниц, похоже, не досадовала на столь бесцеремонное с моей стороны приветствие. Миссис Флауэрс продолжала легкой походкой подниматься по склону холма к своему маленькому бунгало, а Мамуля – лущить горох или какое там еще дело привело ее на крыльцо.
Случалось, однако, что миссис Флауэрс сворачивала с дороги и вплывала в Лавку, и в таких случаях Мамуля мне говорила:
– Иди-ка поиграй, сестра.
Выходя, я слышала начало задушевного разговора. Мамуля упорно употребляла не те глаголы – или вообще никаких.
– С братом и сестрой Уилкокс я ужо так намаямшись…
Намаямшись, Мамуля? Уж если обязательно употреблять слово «маяться», так хоть употребляй его правильно. Но беседа их текла своим чередом, и из-за угла дома, где я стояла и ждала, когда земля разверзнется и поглотит меня, было слышно, как сливаются и перекликаются негромкий голос миссис Флауэрс и колоритный говор моей бабушки. Время от времени разговор прерывало хихиканье – скорее всего, миссис Флауэрс (Мамуля в жизни своей не хихикала). А потом она уходила.
Мне она нравилась потому, что напоминала людей, каких я никогда не встречала лично. Женщин из английских романов, которые ходят по вересковой пустоши (знать бы еще, что это за место), а следом на почтительном расстоянии трусит любимая собачка. Женщин, которые сидят перед пылающими каминами и без передышки пьют чай с серебряных подносов – на них горкой лежат кексы и рогалики. Женщин, которые гуляют по «лужайкам», читают книги в кожаных переплетах, женщин, у которых по два имени, через дефис. Без колебаний могу сказать: она заставляла меня гордиться тем, что я – чернокожая, для этого ей достаточно было быть самой собой.
Манеры у нее были столь же утонченные, как у белых в кино и в книгах, только она была красивее, потому что любой из белых, приблизившись к ее теплому свечению, показался бы безнадежно серым.
Мне повезло, что я ни разу не
