Чернов - Лев Иванович Гумилевский
За два последних года, пока он целыми днями и ночами пропадал на заводе, робкая девочка Саша перестроилась в гордую и очень привлекательную барышню Александру Николаевну. Вероятно, она Умна, подумалось Дмитрию Константиновичу: так она внимательно слушала и смотрела на него, когда он рассказывал о заседании в обществе, спорах вокруг его доклада. Тяжеловесная стройность Дмитрия Константиновича, его глубокий голос, остроумие заметно выделяли молодого ученого среди гостей. Девушка по-настоящему видела его впервые, хотя видывала мельком, как брата подруги, множество раз.
Александра Николаевна Саханова лишилась отца и матери рано, в отпускные дни в институте отпрашивалась к бабушке, но проводила большую часть отпуска у Черновых, с Катей.
По старой памяти, с детской непосредственностью, она обратилась к Дмитрию Константиновичу в конце вечера: «Вы проводите меня?» — и он весело ответил: «Обязательно, только и ждал приглашения!»
Дмитрий Константинович не курил, пил только хорошее вино. Табачный дым, бессвязный гул беспорядочных разорванных речей его угнетал, и он предпочитал любым именинным пиршествам самоисполнительные концерты, импровизированные спектакли, распадающиеся на репетиции, рисование декораций, переписку нот, поиски удобных для исполнения сочинений.
Он встал и начал прощаться. Петр Григорьевич всполошился.
Дмитрий Константинович объяснил:
— Мамаша будет беспокоиться! Поздно.
Он любил свою мать заботливо и почтительно, но на людях говорил с долей снисходительности: «мамаша», стыдливо тая от посторонних глаз благоговейную нежность к матери.
Сестра, провожая, вышла на крыльцо, взглянула на небо и благосклонно посоветовала идти пешком: «Такой чудный вечер!»
Вечер действительно был светел и свеж, небо горело звездами, но пешком шли потому, что не встретился извозчик, и шли молча по набережной Лиговки, глядя себе под ноги, чтобы не скатиться в мутную, напухшую от снега, но еще не замерзшую речку. Новые, вместо старых, масляных, керосиновые фонари на четырехгранных столбах с красно-белыми полосами, как маяки, скорее указывали границы будущей улицы, чем освещали теперешнюю дорогу. В деревянных домиках, выходивших лицом к набережной, все спали, и в черных окнах светились только лампадки перед образами.
На голой, пустынной Знаменской площади сияли газовые фонари, освещая те же одноэтажные и двухэтажные, изредка каменные дома, окаймляющие площадь. Мимо недавно отстроенного вокзала Петербургско-Московской железной дороги текла та же Лиговка, перекрытая широким деревянным мостом с площади на Невский.
Переходя мост, Дмитрий Константинович остановил свою спутницу:
— Может быть, постоим здесь немножко?
Облокотившись на прочные перила, они смотрели на покрытые снегом крутые берега невзрачной речки, обнесенные грубой изгородью.
— Когда мне было шесть лет, мы с братом ходили сюда смотреть, как строят железную дорогу, — с неожиданной для его спутницы теплотою в тихом голосе заговорил Дмитрий Константинович. — Помню, один раз гот здесь под мостом мы по колена в воде зачем-то ловили головастиков и клали их к себе в карманы. У меня был полный карман, и так с полными карманами пошли мы домой, счастливые и довольные, точно богатство несли… А дома мамаша велела выбросить все из карманов, и мы не знали, куда их деть, куда выбросить… Смешные эти мальчишки! Правда? Девочки серьезнее!
— Маленькие? Да, серьезнее, — согласилась девушка. — Когда подрастают, становятся не смешными, а смешливыми. Не знаю — почему? Смеются, когда даже совсем нет ничего смешного. Отчего это? От неловкости, от застенчивости, особенно при посторонних…
— Да, вероятно, от неловкости, от смущения…
— Может быть. Один раз в институте меня назначили участвовать в ученическом спектакле в какой-то драме на французском языке. Дали мне роль, довольно большую, какой-то великосветской дамы… И все шло сносно, даже хорошо иногда, но вот наступил день спектакля… Выхожу и вдруг не могу удержаться от смеха. Хохочу и хохочу, не могу выговорить ни слова. Вот и сейчас едва удерживаюсь от смеха. Из-за кулис мне что-то говорят, показывают, грозятся — ничего не помогает. Не могу! Так и опустили занавес, спектакль отменили, начали концерт и танцы!
— Что же, вас в карцер отправили?
— Нет, директор сказал, что это нервность. Только после того уж не назначали меня ни в спектакли, ни в концерты, хотя у меня и голос был и слух.
Опа засмеялась, взяла под руку Дмитрия Константиновича с упреком:
— Что это мы занялись воспоминаниями? Пойдемте!
Прошли тихо мост, вступили на широкие, в две каменные плиты, тротуары Невского и пошли вдоль черных чугунных тумб, на которых в дни иллюминаций коптит и горит в плошках нефть.
— Непременно устроим спектакль с вашим участием, — пообещал Дмитрий Константинович. — Или концерт?
Много они наобещали друг другу в тот вечер: оказывается, ее меццо-сопрано соответствовало его басу, и они могли пользоваться одними нотами. Он хорошо владел немецким и французским, но очень плохо знал английский, а она, наоборот, давала уроки английского языка и ужасно говорила по-немецки. Оба предпочитали драме оперу, выше всех ставили Пушкина, но она читала в подлиннике Байрона и могла с полным правом сравнивать двух гениев. Словом, когда дошли до Надеждинской, выяснилось, что еще многое остается недоговоренным, и решили продолжить прогулку до клодтовских коней на Аничковом мосту, чтобы убедиться, одинаковы ли обе пары лошадей или скульптор вложил в бронзовые изваяния разные характеры и повадки.
При свете газовых фонарей Александра Николаевна легко доказала спутнику различие в скульптурах.
— Ну смотрите же, Дмитрий Константинович, — говорила она, задерживая Чернова у первой пары коней. — Они совсем дикие, люди едва сдерживают их, напрягая все свои силы. Идемте, идемте дальше, — приглашала девушка Чернова. — А здесь? Животные уже покорены человеком, они взнузданы и послушны.
Дмитрий Константинович сознался, что он никогда не задумывался над идеей, вложенной Клодтом в скульптурные группы. Он видел в них только превосходные бронзовые отливки и лучшее украшение столицы.
— Вы должны, Александра Николаевна, вот так объяснить мне все примечательности Петербурга! — сказал он. — Я такой невежда, оказывается.
— Обещаю вам это, Дмитрий Константинович!
Первое правило вежливости в те времена не допускало фамильярности, не извиняло ее ни возрастом, ни родством, ни дружбой, ни положением в свете. Во многих семьях муж и жена всю жизнь до глубокой старости говорили друг другу: «вы, Афанасий Иванович!», «вы, Пульхерия Ивановна!» Вежливость не мешала юноше и девушке при первой встрече смутно, но верно угадывать, во что сложатся их отношения.
Так случилось и с героями нашего повествования, когда они от Аничкова моста поднимались обратно вверх по Невскому среди поздних прохожих, свернули на Надеждинскую улицу и прошли по ней до угла Малой Итальянской, где жила
