Владимир Зисман - Путеводитель по оркестру и его задворкам

Вообще-то, мобильник надо выключать совсем, потому что даже с выключенным звуком он способен давать достаточно мощные наводки, чтобы испортить фонограмму без всякого повода. А с таким явлением, как резонанс, мне довелось максимально близко познакомиться, когда мой телефон в виброрежиме ожил на пульте из фанеры в самом глубокомысленном, а стало быть, самом тихом месте каденции в фортепианном концерте Римского-Корсакова. Если бы за секунду до этого пианист не ошибся, я бы сейчас не писал эти строки. Это делал бы кто-то другой.

Как ни странно, подобная история, граничащая с анахронизмом, произошла лет за тридцать до появления первых мобильников. Запись Госоркестра. За пультом Евгений Федорович Светланов. Напряженная творческая атмосфера. В углу студии раздается вполне заметный шорох. Дубль сорван. Полное недоумение, тем более что звук раздается не из оркестра, а откуда-то из угла. Снова тишина, работа продолжается. Через какое-то время из того же угла вновь слышен шум. Работать невозможно. Объявляется перерыв, все начинают искать источник звука.

Ну кто бы мог подумать! Ожила купленная с утра и хорошо упакованная рыба…

Душераздирающие подробности я пропущу из общегуманистических соображений.

Ситуацию спас гениальный рожкист, любимец Мравинского и Светланова Леня Крылов, человек, которому прощалось все: «Евгений Федорович! Ну что вы так? Человек ДОСТАЛ живую рыбу. Будет фаршированная рыба-фиш…»

Пакет с рыбой перенесли в другое помещение. Запись продолжилась.

Так называется самая распространенная методика записи крупных музыкальных произведений. Идеально (с позиций записи) исполнить продолжительное произведение достаточно затруднительно: или стул скрипнет, или смычок случайно пульт зацепит, или ошибется кто, или сыграют где-то чуть не вместе. Можно даже ненароком чихнуть, хотя это в крайнем случае. Что же, опять все сначала? Нет. И за это опять-таки низкий поклон звукорежиссерам. Записывается фрагмент длиной минуты две-три, перезаписываются неудачные места из этого фрагмента, и, когда звукооператоры сообщают, что из имеющегося у них материала можно собрать полноценный кусок, переходят к следующему, захватывая для удобства монтажа конец этого. И вот так, потихонечку, не спеша, при нормальной профессиональной работе за четырехчасовую смену записывается двадцать минут музыки. И в самом конце — произведение целиком, по возможности с наименьшими потерями, чтобы у режиссера была общая картинка, по которой он потом будет весь этот пазл собирать. Правда, был случай, когда мы записывали антологию швейцарской музыки и, несмотря на очевидную мутность подавляющего большинства эндемичных авторов и их произведений, завершили проект быстро и качественно, пользуясь именно этим методом. Но одну из симфоний сыграть с начала до конца так и не удалось. Возможно, она и не была для этого предназначена.

Мы остановились на том, что оркестр настроился и готов увековечить предложенное прекрасное. Перед этим необходимо настроить звук в аппаратной. Сначала пробуют звук в каждом микрофоне. Для этого по отдельности играют что-нибудь, что угодно, флейта, гобой, валторна и так далее, пока из аппаратной не раздастся удовлетворенное «спасибо». Потом оркестр играет самое громкое место для финальной настройки аппаратуры — и можно работать. То есть сыграть разок предложенный материал, а дальше звучат сакральные слова: «Тишина. Мотор».

Точнее, музыка к нему. Запись музыки к кинофильму — совершенно особое искусство. В первую очередь искусство дирижера. Он должен вписать музыкальный фрагмент точно в кадр. Если картинка идет 54 секунды, то и написанная для нее музыка должна уложиться именно в этот промежуток времени. И акцент в шестом такте должен точно совпасть с ударом бутылкой по башке главного героя. А это непросто.

Однажды на «Мосфильме» появились два забавных толстяка: Джон Морган и Билл Стромберг. (Забегая вперед, хочу сказать, что за несколько лет совместной работы Биллу удалось взять себя в руки — он сбросил килограммов тридцать.) Они привезли с собой очень любопытный проект — перезапись музыки к старым, ставшим уже классическими, голливудским фильмам. Часть партитур они нашли, а утраченные восстановили по фонограммам фильмов, что можно считать, пожалуй, подвигом.

К ним сразу приклеились клички Чип и Дейл, что достаточно точно соответствовало образам. Согласно формулировке Википедии, «Чип и Дейл — два антропоморфных бурундука». Лучше и не скажешь. Джон сидел в аппаратной с партитурой, Билл дирижировал, в общении с нами совершенствуя свой русский и обогатив сразу два языка своим эксклюзивным «Let's pishem». Мы с ними записали музыку более чем к сорока фильмам таких композиторов-классиков американского кино, как Эрих Корнгольд, Макс Штайнер, Бернард Херрманн, Хьюго Фридхофер. Музыка кино — это довольно специфический жанр. Это скорее музыка эмоционального состояния, усиливающая воздействие экрана. Это множество мелких кусочков, написанных под кадр. Относительно длинные и музыкально осмысленные эпизоды, как правило, пишутся только для титров и жанровых сцен. А поскольку мы писали неделями по две-три смены музыку Херрманна к фильмам Хичкока (да и Штайнер со своим Кинг-Конгом не лучше), нам для поддержания рабочего состояния и ментального статуса приходилось иногда заходить в «Кадр» к уже упоминавшемуся буфетчику Саше.

К описываемой исторической эпохе продажа спиртного на «Мосфильме» была уже прекращена. Поэтому мы приходили к Саше и молча смотрели на него печальным и жалобным взглядом лемуров. Саша в свою очередь отвечал нам сочувственным взглядом и тихо спрашивал: «Полчашечки кофе?» Мы молча кивали головой.

Через минуту мы уже шли длинными коридорами «Мосфильма» в направлении родной студии, снова готовые к фильмам Хичкока.

Концертный костюм

Я, честно сказать, так и не понял, отчего мы так выглядим: «домового ли хороним, ведьму ль замуж выдаем». То ли жмура понесли, то ли горячее сейчас подадим.

Хотя устами младенца…

Рассказывает коллега:

«Играю концерт в Тверской филармонии. Музыковедша рассказывает детям об оркестре, о барокко, о музыкантах XVIII века в камзолах. Постепенно добирается до современного оркестра. И задает детям вопрос риторического типа: „Дети, а почему музыканты оркестра играют в черных костюмах?“ И тут детский голосок из зала: „Они до сих пор скорбят по тем музыкантам, которые были в камзолах“. Я чуть не сполз на пол».