Наталья Казьмина - Свои и чужие. Статьи, рецензии, беседы
В 90-е годы почти весь театральный эстетизм (как в режиссуре, так и в театральной критике) либо выродился, либо был доведен до абсурда. Перенявши у литературы замечательный в своем роде стиль интеллектуалов «постмодернизм», театр низвел его, увы, до «капустного» стеба. Не сумев этим стилем, на мой взгляд, умно распорядиться, театр и сегодня порой доходит до идиотизма, оправдывая постмодернизмом (т. е. стилем) бесстилие и безвкусицу, самоуверенность и дилетантизм. («Удобный момент для самоутверждения… инстинкт социальной корысти… Он может проснуться в самых неопытных и незрелых, при том что к природным качествам как будто не имеет отношения» – так описала Крымова театральную ситуацию, сходную с нашей.) На современном «радиационном» фоне крымовские тексты читаешь с удовольствием – с удивлением, с волнением и огромной практической пользой. Крымовская простота и ясность позиции, как и трагедия, успокаивают. И почему-то рождает уверенность, что текстам этим вновь «настал черед».
По Крымовой, бесспорно, можно (и нужно) учить писать. По Крымовой можно (и хочется) «читать» спектакли, которых не видел. Ей веришь (доверяешь), ибо виденное вместе с нею, описано ею с такой профессиональной добросовестностью, что ты снова ощущаешь себя в зрительном зале. Скажем, Крымовой не нравился очень любимый многими (и мною) спектакль «Пушкин и Натали». (Рассказ о том, «как это было», я много раз слышала от потрясенных и несколько смятых ее равнодушием Камы Гинкаса и Виктора Гвоздицкого.) Но это не помешало Крымовой изумительно точно, любовно, в мельчайших подробностях описать другой спектакль Гинкаса «Играем "Преступление" (и того же Гвоздицкого в роли Порфирия Петровича). И описать так, как никто из нас не описал. Крымовой, скажем, не нравился театр Погребничко, она не очень его понимала, но ее статью «Трудотерапия в Вознесенском переулке» (жаль, что она не вошла в трехтомник) я помню до сих пор. И в Театре ОКОЛО, по-моему, помнят. Полное иронии и недоумения, ее описание «Вишневого сада» тем не менее визуально точно – спектакль можно «увидеть»… Возьмите крымовскую статью «В стране прекрасных актеров». Казалось бы, самый простой для 70-80-х годов жанр путевого очерка. Такие писали тогда в журнале «Театр» все, возвращаясь из зарубежных командировок. В крымовской статье среди разных венгерских впечатлений есть описание будапештского спектакля «Кошки-мышки», который и сейчас (33 года спустя) волнует так, будто вы сами только что его видели… Возьмите крымовскую статью под скучным названием «Играет Ефремов». И вы поймете, что такое был Ефремов, и испытаете гордость от того, сколь строен, логичен и убедителен может быть театроведческий текст. И снова все просто: сначала через цепь физических действий актера критик подробно описывает самую известную из ранних работ Ефремова, рассказ «На чужбине» (и вы, словно очевидец, видите ее и восхищены тем, как же Ефремов умел играть). Затем критик показывает, как из этой роли вылупились другие, как жизнь постепенно превращалась в судьбу. Потом актер Ефремов сравнивается с теми, кто играл рядом и, вольно или невольно, воспринимался современниками как «поколение Ефремова», его собратья, партнеры или конкуренты. Затем формулируется тип актера Ефремова, суть его творчества, значение «человеческого фактора» в этом творчестве… Начавшись с конкретного факта, репортажно, статья на ваших глазах вырастает в аналитический портрет и укореняется во времени и пространстве, в контексте искусства… Прочтите крымовскую статью «О Высоцком». Каюсь, в 1981-м читала ее невнимательно. Многое из того, что выходило тогда «по следам смерти», отдавало конъюнктурой, поэтому все априори вызывало досаду. Сегодня, когда мода на песни Высоцкого прошла и сам он (особенно молодым людям) кажется, наверное, столь же далекой фигурой театральной истории, как Станиславский или Мейерхольд, статья Крымовой читается с огромным интересом и осознается как очень глубокое исследование целого явления под названием «Высоцкий». Есть тут и «предсюжет», и «надсюжет», и поэт Высоцкий, и актер, и снова тип личности, суть человека, который и сам, по-моему, немного походил на сыгранного им Лопахина, «мужика, тронутого болезнью интеллигентности» (Н. Крымова)…
Прочтите крымовскую статью об учителях, вспомните (или узнайте впервые) Павла Александровича Маркова, Марию Осиповну Кнебель, Алексея Дмитриевича Попова. Вам захочется перечесть их книги. Перечтите и убедитесь, что они живые. До сих пор. Поразитесь тому, на какую нежность способна эта женщина, казавшаяся многим суровой и скупой на похвалы. Не заразиться этой нежностью невозможно. А заразительность, думаю я теперь – непременное свойство хорошего театрального критика…
Прочтите, наконец, ее статью «Не святой колодец», этот убийственный литературный разбор мемуаров Валентина Катаева. Вот когда я впервые и с радостью пала жертвой ее логической «простоты». Прочитав катаевский «Святой колодец» и протолкавшись сквозь толпу всех этих ключиков, птицеловов, арлекинов, мулатов, штабс-капитанов, я испытала смутное раздражение, брезгливость и жалость. Знаменитый писатель («живой классик»!) – и вдруг так мелок, завистлив, мстителен… Но в мои 20 лет негде было это ни сказать, ни написать. Да и смелости бы не хватило (а вдруг ошибаюсь?). А потом я выдохнула, прочтя Крымову в «Дружбе народов», где она с царственной иронией и покоем объясняла и лукавство катаевского «мовизма», и «безнравственность его метафор», где эвфемизм «легкое сближение с великими» был наконец назван интеллектуальным цинизмом, и было на примерах, легко и играючи, доказано, что «стилистическая эквилибристика и "неслыханная простота" – разные вещи».
С тех пор я не люблю игру, «правила которой исключают доверие», и верю в то, что всякие мемуары, независимо от желания их автора, расскажут о нем всю подноготную. А мои друзья как ни пытались, так и не смогли смягчить мое отношение к знаменитому писателю…
Впрочем, читайте Крымову сами. «Так бывает – годы вдруг раскрывают старого знакомого по-новому. Он, кажется, ничего не делал для этого, оставался самим собой, – это ты стал видеть в жизни иные ценности» (Н. Крымова). А может быть, осознал, что «быть собой» в ситуации, когда принято «быть другим», есть спасительный критерий для театра и его критиков.
Выход «Избранного», конечно, событие для театрального мира. Но событие, которое будет оценено по заслугам не сразу. Собственно, как и многое из того, что происходит сегодня и комментируется чаще всего с политической и вульгарно-социальной точки зрения – в угоду ритмам и приоритетам «новой» жизни, «нового» театра, «новой критической мысли». Сегодня и театр, и его критик живут быстро и поверхностно. В отсутствии канонов и настоящих лидеров, в окружении мнимостей, в компании имитаторов всех мастей. Но я совсем не уверена, что жить так – это «исторически оправдано» и «единственно верно». Хотя бы потому, что результат такого «житья» мало впечатляет. Смотрим мы гораздо больше, чем прежде, но «переварить» успеваем гораздо меньше. Сыплем рецензиями, как из рога изобилия, но поставить в контекст театральной и современной истории отдельные фигуры, события, спектакли, собственные высказывания порой не успеваем. Или не хотим. Трехтомник Крымовой требует медленного чтения. Когда-то мы так читали Маркова и Бояджиева, Алперса и Юзовского. Совсем недавно – переизданные книги Зингермана, трехтомник Ольги Радищевой, эту ошеломляющую сагу отношений двух основателей Художественного театра. «В эту неспешность стоит вдуматься, ибо она в данном случае не просто манера поведения, но еще и примета искусства, его принцип и условие» (так писала Крымова об Андроникове). Собственно, никакой рецензии на «Избранное» не требуется. Куда интереснее было бы обменяться мнениями по поводу его содержимого. Не случайно чтение трехтомника все время уводит меня в лирические «дебри». Уговаривать читателя заглянуть в эти книги (при тираже 3 000 экз.) довольно нелепое занятие. К тому ж и не в характере автора «Избранного». Перефразируя Фаину Раневскую (тоже, кстати, крымовскую героиню), я бы сказала так: Крымова уже может позволить себе выбирать тех, на кого произвести впечатление. И личное дело каждого – превратить (или не превратить) ее «Избранное» в факт собственной биографии. Впрочем, оценка не столько «Избранного», сколько ее автора уже есть в самом трехтомнике. Она изложена в двух статьях Майи Туровской. Начинается трехтомник ее «Заметками на полях», а завершается ее «Наташей», где определены место и значение Крымовой в жизни театра и критики 50-90-х годов XX века, характер критика и человека, который столько лет присутствовал в нашей жизни и занимал наше воображение. Написанное Туровской литературно блестяще, благородно, доказательно и лишено какой бы то ни было дамской сентиментальности. Сказано главное и важное: была шестидесятницей… разделяла и критический запал, и иллюзии «оттепели», не стеснялась публицистики… точкой отсчета считала этику, эстетики без этики не признавала… не столько оценивала искусство, сколько формировала вкусы и общественное мнение… действовала силой убеждения и авторитетом собственной личности… бралась за самые щекотливые темы… моральный арбитр… из тех, на кого можно положиться… просветитель и моралист… равна себе… Думаю, Крымова останется последним безусловным авторитетом в нашей профессии. И конечно, самой известной фигурой в театральной критике второй половины XX века. Известной всем – и коллегам по цеху, и, что важнее, практикам театра (и не только московским). С ней можно было не соглашаться, но с ней нельзя было не считаться. На ее категоричность можно было злиться, но ее невозможно было подозревать в корысти. Она любила театр, театр как таковой, и это понятие для нее было шире, чем театр Эфроса, в котором она жила, театр Ефремова или Туманишвили, Пансо или Женовача, о которых она писала. Она была человеком, который, следуя традиции своих учителей, сумел двусмысленное занятие, «отражение отражения», превратить в своеобразный род литературы. «Ничего не объясняя словами и не поучая, Мария Осиповна Кнебель объяснила мне, что долг есть содержание жизни. Он может быть разным – тягостным, легким, тяжелым. Святым, наконец. Его надо осознать и соразмерить со своими силами – чтобы, не надорвавшись, выполнить. Вот, собственно, и все. Тоже простая в общем-то истина. Но как-то легче стало жить от такого принятого внутрь урока. Вполне допускаю, что другие опору ищут совсем в другом и вообще думают иначе» (Н. Крымова). Вполне допускаю. Но выясняется, что остаются в истории не «другие», а те, кто честнее.
