Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Лидия Марковна Яновская
Маргарита верит в творческое могущество мастера: «— Я ничего не боюсь, Марго, — вдруг ответил ей мастер и поднял голову и показался ей таким, каким был, когда сочинял то, чего никогда не видал, но о чем наверно знал, что оно было…» И Булгаков верит в творческое могущество человека, если этот человек — мастер. Как верит во всепобеждающую силу любви, если любящая женщина — Маргарита.
Главное доказательство А. В. Кураева в пользу его (и М. М. Дунаева) прочтения романа — то, что все «древние» главы этого романа написаны, по его мнению, в одном стиле («одним пером») и, следовательно, Воландом.
Ну, кто же спорит: все главы романа «Мастер и Маргарита», включая «древние», действительно написаны «одним пером» — точнее, то написаны, то надиктованы, — но не Воландом, конечно, а Михаилом Булгаковым, сочинившим и Воланда, и мастера, и своего собственного Пилата, и многое другое — от времен Мольера до пушкинских времен, от Парижа Мольера до Парижа Чарноты, о молодом, еще не отравленном властью Сталине и о многом, чего «никогда не видал, но о чем наверно знал, что оно было…»
В сюжете романа «Мастер и Маргарита» мастер никогда раньше не встречался с Воландом. Воланд узнает о нем от Маргариты («Я хочу, чобы мне сейчас же, сию секунду, вернули моего любовника, мастера»). Правда, узнает сразу и все — ему труда на это не требуется. И просматривает роман — сразу и весь — уже после своего бала. Ни в каком анти-Евангелии он не нуждается: свидетель События — в романе — он и так лучше всех знает, что там произошло на самом деле. И свою фантастическую «черную мессу» — с жертвоприношением доносчика и претворением крови доносчика в вино — творит сам, от замысла до осуществления. Предположить, что ему нужна для этого помощь мастера, смешно…
А бал Сатаны, поражающий читателей своей дерзкой невозможностью, даже недозволенностью, где все обнаженные грешницы красивы («На Маргариту наплывали их смуглые, и белые, и цвета кофейного зерна, и вовсе черные тела. В волосах рыжих, черных, каштановых, светлых, как лен, — в ливне света играли и плясали, рассыпали искры драгоценные камни») и фрачники элегантны («И как будто кто-то окропил штурмующую колонну мужчин капельками света, — с грудей брызгали светом бриллиантовые запонки»), где фонтаны то шампанского, то коньяка и гремит музыка, причем оркестр «короля вальсов» сменяет не просто джаз, но невероятный по выдумке обезьяний джаз («Два гамадрила в гривах, похожих на львиные, играли на роялях, и этих роялей не было слышно в громе и писке и буханьях саксофонов, скрипок и барабанов…»).
Опять булгаковский перевертыш? Да. Но прикосновения к Евангелию — анти-Евангелия — не ищите. Его нет. Булгаков отталкивается здесь от другого великого произведения — Дантова «Ада». Точнее — от песни пятой «Ада», где «адский ветер, отдыха не зная, Мчит сонмы душ среди окрестной мглы И мучит их, крутя и истязая».
Вергилий, которого Данте называет своим «вожатым», «вождем», поясняет ему многое и даже останавливает две тени, навечно слившиеся в адском вихре. Это Франческа да Римини и ее возлюбленный Паоло. И Франческа кратко рассказывает Данте о своей судьбе.
В роли Данте у Булгакова здесь оказывается Маргарита, в роли Вергилия — Коровьев, охотно дающий свои пояснения, иногда Бегемот с его репликами. Но главное — в романе, вместо адского вихря и несущегося потока грешных душ, дерзко противоположная картина:
«На зеркальном полу несчитанное количество пар, словно слившись, поражая ловкостью и чистотой движений, вертясь в одном направлении, стеною шло, угрожая все смести на своем пути. Живые атласные бабочки ныряли над танцующими полчищами, с потолков сыпались цветы…»
Вместо мучений — празднество, очень кратковременное, в течение нескольких нестойких часов, в которые разворачивается Воландом мгновение полночи, и столь же краткое, но такое желанное воплощение жизни, которое каждая из этих теней получает, прикоснувшись к колену и руке по-настоящему живой Маргариты…
«Сейчас придет гроза…»
Таким же настойчивым мотивом проходят через роман булгаковские грозы.
И грозы, как и многие другие мотивы, пронизывающие роман, на самом деле зарождаются в главе 13-й романа — не первой, но, по-видимому, в чем-то первоначальной…
Чудовищные весенние грозы — стихия Воланда. Гроза копится… Гроза идет — она уже во второй главе, где ее предсказывает Иешуа, а потом Каифа.
Ее никто не устраивает. Она не подвластна Воланду. Воланд живет в ней, он ждет ее.
Выхвачено несколько строк из прекрасного и потрясающего изображения грозы.
Грозы, «напугавшей все живое в Ершалаиме», грозы, которой так боялся храбрый пес Банга и которая заняла такое огромное место в романе…
А гроза? Что знаменует гроза?
Ах, эти грозы в романе «Мастер и Маргарита». Их фактически две (проверить — две?), и каждая из них описана дважды, двояко, и обе они связаны с Воландом и важными событиями, происходящими на земле…
Гроза — стихия Воланда.
Посмотрите, как дважды описана гроза, обрушившаяся на Ершалаим в конце дня 14-го нисана… Как дважды и по разному она описана… Вам не кажется, что во второй части — другие краски, другой стиль?
Но гроза проходит — и снова город — весь — под ослепительной луной.
И московская гроза…
Ведь московская гроза очень похожа на ершалаимскую: «Эта тьма, пришедшая с запада (в Ершалаиме гроза приходит с запада, ибо она непременно идет от Средиземного моря. Но в Москве? Зачем „с запада“ в Москве? По аналогии?), накрыла громадный город. Исчезли мосты, дворцы. Все пропало, как будто этого никогда не было на свете… Потом город потряс удар. Он повторился, и началась гроза. Воланд перестал быть виден в ее мгле».
Начало грозы дано во второй «библейской» главе — «Казнь» (и, следовательно, в первой части романа); ее расцвет и продолжение — в начале главы «Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа», то есть во второй части. Стоит сравнить эти два описания — мне кажется, там разный стиль: более лаконичный, сдержанный в первой части; более грозный, фантастический
