Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

— Никак не сделаем обрезку. Эти слесаря и садовники — те еще типы: приходят, когда им вздумается. У вас тоже так?

Мать с сыном не знали, как в этом отношении обстоит дело в России, и не могли удовлетворить его любопытство. Профессор, раскручиваясь, разошелся:

— Это все оттого, что люди должны делать черную работу — это их унижает, и они протестуют таким образом. От чего нам не легче. Когда я вижу, как садовник в моем саду обрезает деревья, или вижу клерка в банке, который каждый день делает одно и то же: считает чужие деньги, я каждый раз восклицаю про себя: как это унизительно! (Comme c'est degradant!) При всем волнении, вызванном встречей с Марсель, и при всем ее расположении к этому дому, Рене не могла не отозваться: пролетарский цензор не умолкал в ней.

— А что в этом унизительного? — впрочем, в один голос с сыном спросила она. — Обрезка деревьев — чудная работа, а что касается клерка, то что ж ему еще делать как не считать чужие деньги? — Но профессор не привык к возражениям — только повысил голос и продолжал утверждать свое, считая, что суждение профессора не подлежит оспариванию — накинулся теперь на опаздывающего слесаря:

— Да не защищайте вы их! Вот слесарь — мы его три дня ждем, чтоб починил отопление. Все кормит обещаниями. Вы не чувствуете: холодно?

— Вроде нет.

— А я очень чувствителен к холоду. Мои руки должны быть в тепле — я же еще оперирую…

Самуил подумал о том, скольких молодых он успел оттереть и отодвинуть от операционного стола: на таких он в Москве насмотрелся — но, разумеется, не сказал этого, а Марсель, до того внимательно слушавшая и изучавшая гостей, решила перевести разговор в более спокойное, приличествующее встрече русло:

— Так сколько же времени прошло, Рене, с тех пор, как мы виделись с тобой в последний раз? Ты помнишь наши посещения Лувра?

— Помню, конечно, — с чувством в голосе сказала Рене и приготовилась к задушевной, ничем не сдерживаемой, перехлестываемой слезами беседе — да не тут-то было. Их встречали не по старой дружбе, а по партийному этикету. Марсель если и вспоминала кого-нибудь, то фразами из своей книги, переходила затем на положение Компартии, жаловалась:

— Мы остаемся, потому что не можем изменить идеалам юности, а у других нет и этого…

Она, словом, не сказала ничего лишнего, и Рене опять почувствовала стену, которая возникла между ними едва ли не с самого начала «дружбы» и выросла до небес, когда Рене перешла на нелегальное положение, когда Марсель на лекции в институте отодвинулась от нее и сказала:

— Мы не можем больше встречаться. Ты же знаешь, какое положение занимает мой отец. Мы должны думать прежде всего о партии…

Боясь, что встреча скоро закончится и у нее не будет случая передать ей письма — а может, думая, что Марсель смягчится, увидев их, — она передала ей пожелтевшие от времени конверты:

— Это тебе. От Огюста Дюма. Он дал их перед моим отъездом, но у меня не было случая передать их.

— Огюст Дюма? — Марсель залезла в мысленную картотеку, помедлила. — Нет, не надо. Зачем они мне? — и отодвинула стопку Рене — даже не заглянула внутрь, будто они могли ее скомпрометировать — не то перед мужем, не то перед самой историей.

Рене была обескуражена этим до крайности: могла бы и посмотреть — хотя бы из приличия. Это была самая сильная ее обида в этот приезд: она все-таки любила эту Марсель, которая конечно же этого не стоила…

Сын вышел с профессором — подготовить машину к выезду.

— Ну и как вам во Франции? — спросил из вежливости хирург. — Не хотите здесь остаться?

— Нет. Вернусь в Россию.

— Почему?

— Потому что там нет коммунистов! — И профессор только воздел кверху руки, не зная, как выразить свое отношение к такому кощунству и беспардонности…

Надо было подводить итоги. Близился срок отъезда — на этот раз гости выдержали его полностью. Как-то Жан, сговорившись с тетей, зашел к ним с деловым предложением.

— Мы здесь посовещались и решили пригласить Самуила жить к нам. Здесь есть дом — тете нужны сожители… Я не знаю, какая у него жена, но думаю, неплохая. — Он усмехнулся. — Трудно себе представить, чтоб была другая.

— Хорошая, — подтвердил сын. — И хозяйка прекрасная. — Он теперь понял, почему тетя хотела видеть его супругу.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал Жан. — Конечно, дом в твою собственность не перейдет, но ты, пока тетя жива, успеешь себе два таких построить.

— У меня же диплом советский?

— Подумаешь! — пренебрежительно отмахнулся тот. — Ты все говоришь про ваш блат и взятки — мы помалкиваем, а наши-то вашим фору вперед дадут, и немалую… Мы здесь кое-что да значим. Особенно в медицине. Переезжай. Что тебе получать там твои несчастные двести долларов? — Такова была тогдашняя зарплата сына по официальному обменному курсу.

Сын призадумался. Самое главное было не в этом, не в тех доводах, которые привел Жан, а в том, что во Франции он не чувствовал к себе того особого отношения, которым в России встречаются и провожаются евреи, каким он был по паспорту и, наверно, по духу — как будто все евреи вылеплены из одного теста и живут на этой земле инопланетянами, — шлейф этот перекидывался, с его именем, на сыновей, и при всем напускном безразличии к нему, от него неплохо было бы избавиться. Но подумав, он сказал:

— Нет. Спасибо, Жан, я очень тронут, но ничего не выйдет.

— Почему?

— И жена никогда не привыкнет, и у меня самого планы, связанные с писательством.

Жан скосил на него недоверчивый взгляд:

— А нужно оно кому-нибудь, твое писательство?.. У нас здесь оно не очень-то в моде. Кончились времена, когда писатели были в почете.

— Да и у нас так.

— А в чем же дело?

— Я упрямый… Как моя матушка… Это старая сказка — про синицу в руках и журавля в небе: она отличает авантюристов и любителей острых ощущений от всех прочих. — Рене усмехнулась и кивнула с удовлетворением: она тоже была против переезда, хотя и по иным соображениям.

— Видишь, ты еще и философствуешь… Как знаешь, — сказал Жан, а тетя обиделась и погасла. Она старалась до сих пор быть приветливой и дружелюбной по отношению к гостям и такой и была на деле, но однажды и ее прорвало и обнажился ее истинный нрав: сын сказал что-то поперек, а она вспыхнула и заметно ожесточилась. «Ээ, — подумал тогда сын, знавший, к чему идет развязка. — Мы еще не переехали к ней, а Сюзанна уже показывает характер».

Тетя и вправду, как многие очень привлекательные и обаятельные люди, была особенно хороша, если держаться на известном от нее расстоянии.

13