Лоуренс Аравийский - Семь столпов мудрости

Арабы сказали нам, что турецкий уланский полк под командованием Джемаль-паши уже входил в Тафас. Оказавшись на расстоянии прямой видимости, мы поняли, что турки взяли деревню (со стороны которой доносилась лишь случайная стрельба), и остановились на подходе к ней. Между домами кое-где виднелся слабый дым от костров. На склоне, поднимавшемся к обращенной к нам стороне деревни, в доходившем до колена чертополохе стояли уцелевшие старики, женщины и дети, рассказывавшие ужасные вещи о том, что произошло час назад, когда в деревню ворвались турки.

Мы лежа вели наблюдение и видели, как силы противника уходили из зоны сосредоточения за домами. Они в строгом порядке направились в сторону Мискина, с уланами впереди и в хвосте, компактными отрядами пехоты, колонной с фланговым охранением из пулеметчиков, с орудиями и большим количеством транспортных средств в центре. Мы открыли огонь по голове колонны, едва она показалась из-за домов.

Они развернули на нас два полевых орудия. Как обычно, шрапнель прошла над нашими головами, не причинив никакого вреда.

Подъехал Нури с Пизани. Впереди их отрядов ехали настороженный Ауда абу Тайи и Талаль, почти обезумевший от рассказов своих земляков о том, что с их деревней сделали турецкие солдаты. Теперь из нее выходили последние турки. Мы устремились за ними, чтобы облегчить переживания Талаля, а наша пехота, заняв позицию, начала сильный обстрел из пулеметов. Пизани выдвинул туда же полубатарею. Мощные французские снаряды вызвали замешательство в турецком арьергарде.

Деревня словно замерла под медленно поднимавшимися к небу кольцами дыма. Высокая трава была примята телами лежавших людей. Мы отводили от них глаза, понимая, что они были мертвы, но одна из маленьких фигур зашевелилась, как если бы хотела спрятаться от нас. Это была девочка трех или четырех лет, по ее грязному халату от плеча по боку расползалось красное пятно крови, сочившейся из большой рваной раны, возможно от удара пикой точно в место соединения шеи с туловищем.

Девочка сделала несколько шагов, потом остановилась и крикнула нам на удивление сильным голосом: «Не бей меня, Баба!» Задохнувшийся Абдель Азиз – это была его деревня, и девочка могла быть из его семьи – спрыгнул с верблюда и упал на колени рядом с ребенком. Его резкие движения напугали девочку, она протянула вверх руки и попыталась закричать, но вместо этого упала на землю, кровь хлынула на ее одежду с новой силой, и она тут же умерла.

Мы проехали к деревне мимо других мужских и женских тел и мимо еще четырех мертвых детей, казавшихся очень грязными под лучами яркого солнца. По околице тянулись темные низкие стены, загоны для овец, и на одном из заборов виднелось что-то красно-белое. Я присмотрелся и понял, что это было тело женщины, брошенное на забор головой вниз, проколотое штыком, рукоятка которого отвратительно торчала из промежности между ее голыми ногами. Она была беременна. Рядом лежали другие, может быть, человек двадцать, убитые разными способами людьми без сердца, с извращенной душой.

Люди из племени зааги разразились диким хохотом. «Лучше бы вы притащили мне как можно больше мертвых турок», – проговорил я, и мы устремились за исчезавшим в дымке противником, по пути расстреливая отставших от своей колонны турецких солдат, взывавших с обочины дороги о пощаде. Один раненый турок, наполовину голый и, видно, неспособный держаться на ногах, сидя, плакал, протягивая к нам руки. Абдулла отвернул в сторону морду своего верблюда, но бедуины зааги с проклятиями преградили ему дорогу и влепили в голую грудь турка три пули из своего автоматического оружия. Кровь из раны с каждой секундой все медленнее вытекала толчками в такт ударам его сердца.

Талаль видел все, что видели и мы. Он стонал, как раненый зверь, потом поднялся к верхней площадке и просидел некоторое время в седле на своей кобыле, не в силах унять бившую его дрожь, не спуская глаз с турок. Я подъехал к нему, стараясь отвлечь его разговором, но Ауда удержал меня, ухватившись за повод моего верблюда. Талаль очень медленно провел головным платком по лицу, а потом как-то вдруг овладел собою, решительно вдавил стремена в бока кобылы и с места в галоп умчался, низко пригнувшись в седле и слегка покачиваясь, прямо в направлении основной части колонны противника.

Это была долгая скачка вниз по пологому склону и через низину. Мы сидели, словно окаменев, а он мчался вперед, и топот копыт его кобылы отзывался в наших ушах как-то неестественно, потому что мы прекратили огонь, а турки остановились. Обе армии ждали Талаля, а он несся, покачиваясь в седле, через пространство притихшего вечера, а когда расстояние до противника сократилось до нескольких корпусов лошади, он выпрямился в седле и громовым голосом прокричал свой боевой клич: «Талаль! Талаль!» Мгновенно загремели выстрелы турецких винтовок и пулеметов, и он, продолжая вместе со своей кобылой рваться вперед и вперед под градом пуль, наконец упал мертвым на острия турецких пик.

Ауда смотрел на все это холодно, со зловещим выражением лица: «Да простит его Аллах. Мы за него отплатим». С этими словами он тронул повод и медленно двинулся догонять противника. Мы подняли в ружье крестьян, словно опьяненных страхом и кровью, и приказали преследовать отходившую колонну и охватить ее с обоих флангов. В сердце Ауды просыпался старый лев битвы, снова делавший его нашим естественным, непременным предводителем. Искусным маневром он завел турок на плохо проходимый участок местности и разделил их походный порядок на три части.

Третья часть, самая малочисленная, почти целиком состояла из немецких и австрийских пулеметчиков, группировавшихся вокруг трех автомобилей, и группы верховых офицеров или кавалеристов. Сражались они великолепно и отбрасывали нас снова и снова, несмотря на всю нашу отвагу и злость. Арабы дрались как дьяволы: пот разъедал им глаза, пыль забивала глотки, а пламя жестокости и мести, пылавшее в их сердцах, так их сотрясало, что они едва могли стрелять. Я впервые за всю войну приказал не брать пленных.

Наконец мы разбили этот стойкий отряд и оставили его за своей спиной, преследуя более быструю, вторую часть колонны турок. Эти были в панике. К заходу солнца мы расколотили всех, кроме отдельных крошечных групп, пытавшихся сохранить хоть что-то из потерянного. По мере нашего продвижения к нам примыкали группы крестьян. Поначалу у них было одно ружье на пятерых или шестерых, затем кто-то захватывал штык, другой саблю, третий револьвер. А часом позднее те, кто шел все время пешком, вдруг оказались верхом на ослах. В конце концов у каждого появилась винтовка и захваченная у противника лошадь. К ночи все лошади были тяжело загружены трофеями, а плодородная равнина усеяна трупами людей и животных. Обезумев после Тафаса, мы убивали и убивали, даже стреляли в головы лежавших на земле и пристреливали животных противника, словно их смерть и бессмысленное кровопролитие могли облегчить нашу муку.