София Шуазель-Гуфье - Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе

В день взятия Вильны русскими войсками я проснулась при звуках пушечной пальбы. Битва происходила у ворот города, в горном ущелье Понари, где погибло столько французов. Сражение было непродолжительно, в исходе его не было сомнений; и вскоре я увидела длинные пики, остроконечные шапки, мохнатые плащи и длинные бороды моих старых знакомых казаков. Появление их не вызвало во мне большой радости, тем более что некоторые из них, чтобы не упустить случая пограбить и не потерять этой привычки, под предлогом поисков французских экипажей, пришли, чтобы завладеть моей каретой. Перепуганные слуги прибежали предупредить меня. Я обратилась к казакам твердым тоном, и мне удалось остановить их: я всех их заставила выйти из дома. Очень довольная этим успехом, я все-таки из предосторожности обратилась к генералу Чаплицу, который первый вступил в Вильну, с просьбой дать мне охрану.

Два дня спустя в Вильну торжественно вступил фельдмаршал Кутузов и явился навестить меня. Я давно была с ним знакома. Он очень хвалил мое поведение на представлении Наполеону и сказал, что он не преминет уведомить об этом императора. Он прибавил, что напрасно отец мой уехал и не доверился великодушию Его Величества… Фельдмаршал дал в мою честь вечер и представил меня всем генералам армии, говоря: «Вот молодая графиня, надевшая шифр перед лицом Наполеона».

Этот поступок, столь простой и естественный, был тем более одобрен, что разнесся слух, будто бы я последовала за моими братьями во французскую армию. Рассказывали, что меня видели по дороге в Москву, что я разыгрывала из себя героиню и скакала среди войска в синей амазонке, на серой лошади. Несколько русских военных признались мне, что они дали себе слово взять меня в плен.

Фельдмаршал, казалось, изнемогал под бременем своих успехов, оказанных ему почестей и отличий, которые со всех сторон сыпались на него. Его только что произвели в князя Смоленского. Он получил, в знак отличия, портрет государя, украшенный бриллиантами, на голубой ленте; ему был обещан орден Св. Георгия. И между тем он вздыхал, что ему не удалось взять в плен Наполеона. Я заметила на его столе великолепный министерский портфель из черного сукна, с золотой вышивкой, представлявшей, с одной стороны, французский герб, с другой — шифр Наполеона.

Фельдмаршал предназначал этот портфель княгине Кутузовой.

Однажды кто-то из общества сделал замечание по поводу бедствий Москвы. «Как! — воскликнул фельдмаршал, — дорога от Москвы до Вильны дважды стоит Москвы!» И он хвалился, что в один год заставил две армии питаться кониной, — французскую и турецкую.

ГЛАВА Х

Ужасное положение французских военнопленных. Казаки-грабители в дружеской стране. Анекдот

В Вильне мало-помалу восстановилось спокойствие; но какое это было спокойствие! Правда, уже не опасались случайностей войны; но картины самые ужасные, с человеческой точки зрения, постоянно опечаливали наши взоры Нельзя было шагу сделать на улицах, чтобы не встретить трупы французов, или замерзших, или убитых евреями, которые овладевали их часами и деньгами. При малейшей оттепели на мостовой и даже в воротах некоторых домов выступали кровавые следы. Женщины-еврейки и даже дети доходили в своей жестокости до того, что собственными руками приканчивали умирающих несчастных солдат и убивали их позорным образом, нанося удары своими каблуками, окованными железом. Тела этих несчастных, в мундирах, окостеневшие от мороза, даже съежившиеся, сохраняли то положение, в котором застигла их смерть: одни сидели, склонив голову на руки, другие — прислонившись к стене, с угрожающим видом и сжавши кулаки… Можно было подумать, что они спали, но сон этот был не что иное, как смерть.

По сведениям полиции, в городе и его окрестностях оказалось около сорока тысяч погибших французов. Проникая в нашу страну, французы внесли беспорядок и грабеж; покидая ее, они оставили ей заразные болезни и страшную смертность. Эпидемия лихорадки, известная под названием госпитальной лихорадки, произвела ужасные опустошения и уничтожила большую часть населения по пути, где проходила Великая армия. Виленские госпитали были заражены; огромное число частных лиц пали жертвами этого нового бича. Между тем французские пленные свободно бродили по городу. Нет, ничто не изгладит из моего воображения образ этих бродячих привидений. Я, как сейчас, вижу их: с изнуренными, исхудалыми лицами, с заведенными глазами, они вызывали глубочайшее содрогание. Прикрытые лохмотьями, с трудом таская ноги, они садились погреться у навозных куч, которые зажигали перед домами, чтобы рассеять зловоние; и здесь же эти несчастные часто отыскивали какие-нибудь отвратительные отбросы, чтобы утолить жестокий голод, являвшийся не меньшим из бедствий! Можно было применить к ним стих Лафонтена о чуме:

«Умирали не все, но все были поражены».

Однажды я выходила из монастыря, где моя тетушка была игуменьей. Меня там снабдили множеством пирожков, пряников и т. п. У двери я увидела несколько пленных, просивших милостыню. Я дала им все эти сласти; они накинулись на них с жадностью, которая меня испугала. Моей подруге не удалось так же скоро все вынуть из своего мешка; и эти несчастные, теснясь вокруг нее, едва ее не затоптали. Я послала моего слугу, который высвободил ее от них; и она, бледная, дрожащая, пошла со мной далее.

Я приютила у себя одною из этих несчастных, под влиянием крайней нужды утратившего все духовные свойства. На мой вопрос — в чем он нуждается, он ответил с сардоническим смехом: «Мне ничего не нужно, я мертв». Невозможно было добиться от него другого ответа. Я не могу передать, какое ужасное впечатление произвела на меня эта страшная улыбка. Этот человек потом сбежал, и нельзя было узнать, что с ним сталось.

Я затем поместила у себя целую семью пленных — мужа, жену и ребенка. Муж был родом из Генуи; он служил в войсках сапожником. У жены его, одетой в рубище, было прелестное лицо. Будучи родом из Ниццы, она говорила мне со своим мягким южным акцентом, описывая свой госпиталь: «Сударыня, у вас бы сердце сжалось, если б вы видели, что там делается». Ребенок, с золотисто-белокурыми волосами, большими черными глазами, напоминал своей чрезвычайной, выразительной красотой ангелов на картинах Рафаэля. Бедняжке было всего два года. Он не в силах был пережить свои страдания и умер в деревне, куда я послала его с его родителями, которых я долго держала у себя. Надо было послушать этих несчастных, очутившихся среди снегов, в суровом климате и в жестокую зиму; надо было послушать, как они рассказывали о благоухающих цветах своей страны, о чудных ночах на берегу моря, в прекрасной Генуе.