Дэвид Эдмонд - Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами.

Еврейское происхождение влекло за собой большие проблемы. Оппозиция «изгойство — ассимиляция» не отражает всей сложности положения евреев в многонациональной христианской Вене при Франце-Иосифе. Нельзя сказать, что они полностью ассимилировались, но и изгоями в полной мере тоже не были. После признания гражданских прав евреев перед ними открылись широкие возможности для самоопределения. Но кем бы евреи себя ни считали, вопрос об их социальном статусе всегда решал кто-то другой. Изгнание из общества, дискриминация, неписаные запреты, пресловутый «еврейский вопрос» — все это определялось нееврейским христианским большинством. Зигмунд Фрейд осознавал и признавал себя евреем. «Вы, несомненно, знаете, что я с радостью и гордостью признаю свое еврейство, хотя отношение мое к любой религии, включая нашу, в высшей степени негативно», — писал он. Ни Витгенштейн, ни Поппер не могли бы сказать о себе ничего подобного. Оба они принадлежали к обращенным в христианство еврейским семьям, каковых в Вене было множество. Причем Попперы крестились незадолго до рождения Карла; старшие его сестры родились еще в иудейской вере.

Венские евреи, независимо от соблюдения религиозных обычаев, были сплоченной общиной. Работа, общение, браки — все это происходило и совершалось среди своих. На рубеже веков крещеные евреи по-прежнему жили в преимущественно еврейских районах Вены — Инненштадт, Леопольдштадт, Альзергрунд — и дружбу водили тоже с евреями, неважно, крещеными или нет.

По сравнению с другими крупными городами Европы в Вене был самый высокий процент обращения евреев в христианство. Тому был целый ряд причин — и вездесущий антисемитизм, и убежденность в том, что в габсбургском обществе только христианин может добиться успеха. Свою роль играло и брачное право, запрещавшее браки между иудеями и христианами. Чтобы приверженцы разных религий могли пожениться, один из них должен был перейти в веру другого или хотя бы объявить себя неверующим. В браке между евреем и неевреем на этот шаг, как правило, шел именно еврей.

Евреи, которые росли и воспитывались в немецкоязычных странах, ассимилировались особенно активно. И все же полного растворения в обществе не было и быть не могло. Даже если человек с молоком матери впитывал нормы семейной, трудовой, культурной, политической жизни, все равно, как писал венский драматурги прозаик Артур Шницлер, «невозможно было пренебречь тем, что он еврей, — особенно если он был заметной в обществе фигурой. Все это замечали — и неевреи, и уж тем более евреи». Такое было характерно не только для Вены. Алан Ислер в «Принце Вест-Эндском» замечает с горечью: «Для гоев он остается евреем, конечно; и для евреев, ввиду его успеха, он тоже все-таки еврей». Эту истину с негодованием признавал и Поппер, которого нередко просили дать оценку тому или иному событию «с точки зрения еврея».

Существовала масса эвфемизмов — тонких и не слишком, — намекающих на еврейское происхождение, обращение еврея в христианство и способы такого обращения. Немецкий историк Барбара Зухи приводит целый ряд таких выражений. Желая намекнуть на еврейское происхождение, говорили «Liegend getauft» (крещенный в младенчестве). Композитор Феликс Мендельсон был «als Kind getauft» (крещенный в детстве). Он был другом бабушки Людвига по отцу, Фанни Фигдор, и наставником ее племянника, скрипача-виртуоза Йозефа Иоакима. Еще более «еврейским» и, следовательно, чуждым для употреблявших подобные термины было словцо «Obergetreten», означавшее тех, кто сознательно принял решение креститься.

«С годами эти выражения распространились и среди евреев. "Liegend getauft" произносили с легкой насмешкой, а иногда даже с оттенком Schadenfreude [злорадства]: "das hat ihm auch nicht viel genutzt" - "не больно-то это ему помогло". Или же под этим могло подразумеваться: его, в отличие от сознательно крестившихся, нельзя осуждать; да, он вырос католиком или протестантом, но это был не его выбор. Если же речь шла о человеке известном или знаменитом, о выдающемся деятеле культуры, всеобщем кумире, тогда, конечно же, гордо говорили: "он из наших", тем самым причисляя его к сообществу Grossejuden der Geschichte ("великих евреев всех времен")».

Поппера тоже вполне могли бы назвать Liegend getauft — в отличие от Витгенштейна, в чьей семье корни христианства уходили гораздо глубже.

Чувство отчуждения от христианского большинства было уделом многих венских евреев — не только иудеев, но и христиан. Когда в двадцатые годы Поппер искал успокоения на абонементных концертах Арнольда Шенберга, он на многих производил впечатление человека странного, нелюдимого. Лона Трудинг, ученица Шенберга, вспоминает о Поппере как о «прекрасном человеке, таком же великом человеке, как и мыслителе. Он был не таким, как все. Он был чужаком в лучшем смысле этого слова». Очевидно, что Поппер подчеркнуто держался особняком. Историк Малахи Хакоэн делает фундаментальное обобщение: «Жизнь и работа этого изгнанника служат воплощением проблем, связанных с либерализмом, еврейской ассимиляцией и космополитизмом в Центральной Европе».

У Витгенштейна чувство отчужденности от мира тоже было частью натуры — но по несколько иным причинам. Как всякий, кто рос в роскоши, недостатка в общественном признании он не испытывал. Да, после Первой мировой войны Витгенштейн по собственной воле отказался от всех привилегий — но, по словам Теодора Редпата, он всегда осознавал себя «наследником богатого и знатного австрийского семейства, и порой это проявлялось в нем на удивление откровенно — например, он часто употреблял словечко "Рингштрассе" по отношению ко всему, на его взгляд, второсортному». Рингштрассе была и остается по сей день оживленной красивой улицей, опоясывающей центр Вены; для Витгенштейна же это слово обозначало показную, наносную роскошь, лишенную содержания. И хотя район Вены, окруженный Рингштрассе, был вполне фешенебельным, в устах Витгенштейна его название отнюдь не звучало синонимом высшего класса. Тем же презрительным тоном он в последние годы жизни отзывался о платьях юных леди на майском балу в Тринити-колледже — «мишура». Наверное, именно дешевой мишурой выглядели бы эти наряды на великолепных приемах в Пале Витгенштейн в дни его расцвета перед Первой мировой. Это великолепие было сравнительно недавним. Стремительный социальный взлет Витгенштейнов, еврейской семьи из немецкого городка Хессе, — показательный пример толерантности во времена Франца-Иосифа. Дедушка Людвига, родом из семьи управляющего имением небогатого немецкого князя, сначала торговал шерстью, затем, уже в Вене, — недвижимостью; его сын, отец Людвига, стал промышленным магнатом и покровителем искусств, вошел в круг старинной аристократии — и все это за каких-то восемьдесят лет. И все же, как показал конец тридцатых годов, австрийское общество было зданием, возведенным на тончайшем льду.