Анна Оленина - Дневник

   Вечер у моей свояченицы был очень приятным, мы разыгрывали шараду на слово "mariage" (женитьба). Альфред изображал новобрачную, а Крылов -- молодого супруга. Первый поднял воротник своей рубашки, на нем было платье и шаль, драпирующая фигуру, на голове венок из флердоранжа, который странным образом контрастировал с большими бакенбардами и с неким подобием бороды. Мы чуть не умерли со смеху от его напускной кротости, но что нас поразило, так это его белые, как у женщины, руки. Вернувшись заполночь домой276, мы сели ужинать, но казалось, что переходя через двор, мы растеряли наше веселье. Альфред и мы все были печальны, но мы скрывали нашу печаль за искусственно поддерживаемым серьезным разговором. Я предложила по-русски выпить заздравную. Приказали принести вина, и когда все бокалы были наполнены, мы все встали, и Алексей произнес громко: "Дорогой граф Альфред! За здоровье герцога Бордосского и герцогини Беррийской" 277. Он был так взволнован, что из глаз его полились слезы; он стал всем нам жать руки, говоря "Благодарю, благодарю за столь любезное внимание". Затем Алексей встал один и выпил за здоровье его матушки, брата, сестры. Мы сделали то же, он больше не говорил ничего, кроме "благодарю", и все пожимал нам руки. Последний тост был за его здоровье и за благополучное его путешествие. У всех были слезы на глазах. Он схватил маменькину руку и мою и их поцеловал по очереди. Разговор, хотя и угасающий, продолжался до двух часов. Никто из нас не решался встать, опасаясь момента прощания. Наконец, в минуту краткого молчания часы пробили два. "Однако надо уже решиться", -- сказал папенька. Все встали; Альфред простился со всеми. Когда он подошел ко мне, я перекрестила его. "Благодарю, тысячу раз благодарю", -- сказал он, целуя мою руку. Я поцеловала его в щеку, слезы едва позволили мне пожелать ему счастливого пути. Все плакали горючими слезами. Это была ужасная минута. Я проводила его до лестницы и вернулась в свою комнату, чтобы дать волю слезам и видеть его отъезд, потому что его коляска на полозьях стояла во дворе. Вскоре я увидела, как он вышел в сопровождении моего брата и слуг со свечами. Коляска едва могла сдвинуться с места. Мороз был очень сильный, и она вмерзла в снег. Наконец после больших усилий она тронулась. Я провожала ее глазами до тех пор, пока она не выехала на улицу. Я встала на колени и стала молить бога хранить его в пути.

   Потом я стала ждать его писем. И вот вчера пришло письмо из Берлина278. В нем он больше всего пишет обо мне. Я прочитала его второпях, затем еще раз перечитала. Сейчас я расскажу, что пишет мне мой Брат Альфред -- это имя он присвоил себе сам. Вот отрывок из его письма. Он рассказывает о происшествиях, которые с ним приключились, и добавляет, что только благодаря благословению Маменьки и Mlle Аннет он не был убит. Потом он продолжает: "Я уехал, и сердце мое щемит; Вы обращались со мной как с сыном и братом, и я казню себя за то, что не сумел выразить Вам свою признательность, но я так был взволнован, когда уезжал от Вас, что не мог произнести ни слова. Примите же слова моей искренней любви и благодарности. Скажите Mlle Аннет, сколь дорога мне ее дружба и сколь велико мое желание, чтобы она сохранила ко мне эти чувства. Прощайте, Madame, или нет, до свидания, что намного лучше, хотя я и не знаю, когда Вы позволите мне как сыну и брату снова вас обнять, вас, Madame Оленина, и ваших детей. А. Д." Вот его письмо, и в нем он весь. Ни одной лишней фразы, но чувство таково, каково есть на самом деле. Бог знает, свидимся ли мы снова; но если когда-нибудь, по воле судьбы или новых переворотов, которые потрясают всю Европу, а может быть, просто по собственной прихоти я попала бы в его страну279 и оказалась бы под сенью его пенатов, я твердо уверена, что могла бы довериться ему: Альфред -- я это знаю -- никогда не истолковал бы в дурную сторону то, что я говорила, он видел в моих речах лишь выражение чувств, которые меня переполняли, и в моих шутках (к чему скрывать это, особенно здесь, если сам он добродушно говорил мне об этом) лишь игру живого ума. Однажы, смеясь, я ему сказала: "Я очень жалею, г-н Альфред, что я не ваш герцог Бордосский. Вы увидели бы тогда, как должно действовать". "Я сожалею об этом куда больше вашего, я ведь знаю, как вы умны". Уезжая, Альфред сделал мне два подарка на память. Один из них никогда меня не покидает, это кольцо, изготовленное в Венеции. Другой -- гондола, оттуда же. Странно, но на коронации при его отъезде я ему подарила серебряное черненое кольцо, привезенное с Кавказа. Это странное обстоятельство побудило меня говорить иногда, что я обручена. Кроме того, я подарила ему в шутку серьги -- украшение, какое носят русские крестьянки, и по странной случайности они оказались среди вещей, которые ему удалось спасти, покидая Париж, и он привез их мне сюда. В свою очередь я подарила ему при его отъезде отсюда золоченую ложку, такую, какие заводят наши крестьяне. Я выгравировала на ней из предосторожности, опасаясь, чтобы она не попала в чужие руки, следующие слова: "Графу Альфреду де Дама. Санкт-Петербург 1831". Потом я подарила ему кошелек в форме русской кучерской шляпы 280 с <нрзб> и медаль в честь коронации281. Бог знает, когда я его увижу, он не знает, как искренно я желаю ему счастья!)

  Peters 1831 Mai

  Que le sort d'une femme est singulier! Une simple imprudence, une inconsequance meme et son bonheur meme a venir est detruit! Ma conscience me reproche-t-elle? Oui, mais elle me reproche non des imprudences, des inconsequences, elle me reproche 1 apparence de ces defauts; et pour quelle raison encore j'ai paru telle? helas, par la crainte de faire voir ce que je sentais reellement.

  Mon frere Alexis a desire epouser Sophie Wacilchikoff. Le tout n'a pas reussi: de notre cote nous nous sommes pris (comme toujours) maladroitement, du leur il y eut <нрзб> ecrite et meme coquetterie de la part de la demoiselle. Mais enfin pendant que le tout etait indecis nous avons ete jete, comme disent les anglais, dans la societe <нрзб> l'essence des autres. Les Galitzine (Barbe) et eux arrangerent un caroussel. J'en fus. Mon art d'equitation attira tous les regards, mais je puis dire ne me flatta pas, je suis si sure de monter bien que je suis etonnee qu'on s'en etonne. Dans ce carousel voila les paires qui montaient. Basile Repnine et Mme Diwoff, Smirnoff et Sophie Wac: Marie, ma belle soeur et Revendlos de l'ambassade de Danemark (un imbecile), la Princesse Zinaide Galitzet Zinovieff, la princesse Troubezkoi et Ozeroff, Sophie Karamsine et Morgenstern (de l'ambassade de Suede), Catherine Wac. et Goiovine (un sot), moi et le Prince Lobkowich de l'ambassade d'Autriche. Mon cavalier etait tres aimable. Il etait plus que cela, il etait charmant. Mais il fut oblige de partir en courrier en Autriche au sujet des affaires de la Pologne, ainsi j'eus un remplaeant et voila le malheur. Ce fut le comte Alexande Alopeus qui a l'age de 16 ans a ete un peu amoureux de moi. Et l'on revient toujours a ses premiers amours! Parmi les jeunes gens au carousel il y en avait un distingue sous tous les rapports comme pour la figure aussi bien pour la conduite. C'etait M. Zinovieff. Il commenea a me faire un peu la cour; un peu beaucoup mais avec tant de precautions que ce n'etait je crois que moi et ma belle soeur qui l'avait remarque. Mais helas, le dernier but apres le carousel a tout detruit. Il y est arrive tard, il avait ete de service. Je dansais, j'etais engagee pour toutes les contredanses, le maudit prince Kourakine m'avait engagee pour la Mazourka un moment avant son arrivee. Je dus donc lui refuser. Alopeus ne me quittait pas, il dansa avec moi une franeaise et puis se plaea a cote de moi lorsque je dansais. Le tout allait encore bien. Mais a la Mazourka Alopeus ne dansait pas, vint se mettre a cote de moi, Zinovieff ne dansait pas non plus, mais assis aupres de Mme Balabine et avait l'air de causer helas, je crois