Виктор Афанасьев - «Родного неба милый свет...»

— Нет, — признался Жуковский.

— Прекрасный сюжет. Молодой человек, пылкий, волнуемый сильными чувствами, во всем жару негодования на несправедливость людей, дает безумную клятву своим друзьям быть их атаманом, но при всем том он никогда не унижается до подлых, варварских чувств обыкновенного разбойника. Его можно назвать незаконным мстителем законно притесняемой невинности…

— Эгмонт! — восклицал Тургенев. — Гете изобразил его так, что он кажется живым, я как будто знал его, наслаждался его обхождением, жил с ним… Нет, это не французские трагедии, где всегда действуют государи, которые не могут быть нам близки.

Жуковский не читал и «Эгмонта».

В комнату вошел Иван Петрович — тучный, добродушный, в широком синем фраке. Андрей представил ему Жуковского.

— Ну что, братцы, — сказал Иван Петрович, — о Шиллере толкуете? Я слышу, ты, Андрей, все Карамзина Шиллером умаляешь. А ведь это он подал тебе Шиллера, вспомни-ка его «Песнь мира»:

Миллионы, веселитесь,Миллионы, обнимитесь,Как объемлет брата брат!Лобызайтесь все стократ!

Не ты ли выучил ее наизусть и плакал над ней? Ведь эта песнь вся от «Оды к радости», — добавил Иван Петрович.

— Нет, — воскликнул Андрей, — я люблю Карамзина, всегда буду ему верен как почитатель и друг, но, если сказать правду, в нем и не было настоящей-то силы чувства, а уж теперь и не будет… Он и «Разбойников» любил когда-то, а теперь переменился и хулит их… Он не дает поэзии быстрого движения вперед.

— Кто ж сделал больше него?

— Мало! Все равно мало! Он гений — пусть много и делает.

— А горяч ты, мой друг, — развел руками Иван Петрович.

Жуковскому эти разговоры всю душу перевернули. Он привык почитать Карамзина безоговорочно. В словах Андрея Тургенева чувствовалась какая-то правда… Но — как согласиться с ним?

Андрей попросил Жуковского приносить ему всё, что напишет, крепко пожал ему руку, глядя в глаза.

— Будем друзьями, — сказал он те же слова, что и при встрече…

О многом они говорили. Идя домой, Жуковский вспомнил, что Андрей похвалил «Оберона»: он сказал, что «Оберон» и другие поэмы Виланда делают душу благороднее, чище, изящнее, способнее к чувствованию поэзии не только в стихах, но и во всем, что есть поэтического в жизни. И затем Андрей спросил — словно самого себя:

«И если это смешать с тем, что может внушить Шиллер, что бы вышло?»

«Вышла бы поэзия, которая потрясала бы сердца подобно буре!» — ответил он сам себе.

Это были мысли о различных степенях чувства. Чем сильнее чувство, говорил Андрей, тем достовернее и поэтичнее слово. Он считал, что существует такое особенное «разбойническое» чувство, которое, как он думал, состоит из чувства раскаяния, вернее — из чувства несчастья, смешанного с чем-то «усладительным»: вот, например, когда Моор любуется заходящим солнцем в те минуты, когда фурии терзают его сердце, когда он знает, что счастье его пропало безвозвратно! Смесь наслаждения и горя… И эта мысль Андрея, как и другие, глубоко отозвалась в сердце Жуковского, навсегда осталась в нем.

Скоро Жуковскому стало казаться, что он и жить не может без Андрея. В пансионе он постоянно расспрашивал о нем Александра, который боготворил своего брата. В воскресенье Жуковский просыпался с мыслью, что вот он сейчас побежит на Моховую к Тургеневым… И если не заставал Андрея дома, то мрачнел, вяло беседовал с Александром и прислушивался — не идет ли кто… Андрей теперь читал и поправлял все, что ни сочинял или переводил Жуковский, и даже стал выбирать ему сочинения для перевода.

Раза два встретил Жуковский у Тургеневых Алексея Мерзлякова, университетского товарища Андрея: Мерзляков давал уроки русского языка и древней классической литературы восьмилетнему Николаю Тургеневу. Мерзлякову было девятнадцать лет, он уже был бакалавр, знал древнегреческий и латынь, французский, немецкий и итальянский языки, писал стихи и некоторые сочинения свои напечатал, но и для него главным авторитетом в литературных вопросах был Андрей Тургенев.

…Быстро шли пансионские годы. Трижды были весенние экзамены и трижды «публичные акты» — экзамены при стечении гостей. В большом пансионском зале появлялись преподаватели пансиона, надзиратели, профессора университета; важные персоны — директор университета и пансиона Иван Петрович Тургенев, кураторы университета — Михаил Матвеевич Херасков, знаменитый поэт, «староста российской литературы», как его называли, и Павел Иванович Голенищев-Кутузов, тоже поэт. Они рассаживались за длинным зеленым столом под портретами прежних кураторов университета — И. И. Шувалова и И. И. Мелиссино.

Среди гостей были знатнейшие московские дворяне, для которых пансионский акт был вроде занимательного спектакля. Ученики были тщательно одеты, причесаны и бледны от волнения. Родители и родственники пансионеров, сидевшие в зале, тоже волновались. Надзиратели и дядьки бегали по коридорам, высматривая, все ли в порядке. К подъезду, выходящему в Долгоруковский переулок, подкатывали кареты.

На акте 19 декабря 1797 года Жуковский впервые услышал традиционную речь Антонского, который старался как можно осанистее выпрямить свою сутулую фигуру, но говорил тихим голосом. Закончил он так:

— Ах! Время, время почувствовать, что просвещение без чистой нравственности и утончение ума без исправления сердца есть злейшая язва, истребляющая благоденствие не одних семейств, но и целых наций!

Речь была не только торжественной, но и — в духе времени — чувствительной.

Оркестр, составленный из воспитанников, исполнил маленькую итальянскую симфонию. Потом ученики произносили речи на заранее заданные темы. После этого преподаватель Захар Аникеевич Горюшкин устроил настоящий театр — «судебное действо», то есть экзамен по классу практического российского законоискусства, разыгранный учениками в драматическом виде: один из них истец, другой ответчик, те — свидетели, другие — писцы, протоколисты… Затем хор воспитанников пропел гимн, сочиненный Баккаревичем. Гостям показывали рисунки и картины, сделанные учениками и основательно поправленные учителями рисования. Потом воспитанники фехтовали, танцевали, декламировали стихи собственного сочинения — на темы, заданные Антонским.