Владимир Ленчевский - 80 дней в огне

— Ну, здравствуйте, — после осмотра посетительницы сказала Ребрикова, — что хотите от нас?

— У вас на квартире стояла Радульская. Я ее племянница. Нельзя ли и мне здесь поселиться?

Старуха не возражала.

— Что ж, милости просим, как звать-то?

— Крючковская, бабуся, по имени Гражина.

И Гражина поселилась у Ребриковых. Семья Ребриковых состояла из двух стариков — мужа и жены. Муж работал. Старуха скучала, а потому обрадовалась жиличке. Та всячески помогала ей. Начнет Гражина, к примеру, белье стирать и тут же обращается к Ребриковой:

— Матрена Анисимовна, скорей давайте и ваше, заодно помою.

Помогала она и старику. Тот очень любил свой садик. Начнет старик подрезать деревья, а она рядом:

— Осип Кузьмич, давайте помогу.

Пристрастилась Гражина и воду из Волги на коромыслах таскать. Сначала совершенно не умела, потом научилась. И эту работу в дни поливки целиком приняла на себя. Соседи только и знали что хвалили трудолюбивую девушку, ставя ее в пример своим дочерям. Словом, прижилась беженка, совсем прижилась.

Порой Крючковская наведывалась в Сталинград, отвозила письма и получала деньги по почтовым переводам. Правда, извещения о переводах на дом к ней не приносили, так что никто не знал, откуда ей присылают. Впрочем, и не интересовало никого последнее. Слишком уж хорошее впечатление производила новая жиличка.

Как-то в мае 1941 года старики заметили: Гражина все чаще грустила. Из груди ее вырывались тяжелые вздохи. Ребриковы истолковали это по-своему. Разговор начал Осип Кузьмич:

— А не пора ли нам Гражину выдавать? Не век же одной быть.

— Вот и я говорю, — согласилась старуха.

И у обоих стариков одновременно мелькнула в голове одна и та же мысль. Странно, неразговорчивая Гражина. То ли горе ее надломило, то ли скромная чересчур. А может, и то и другое. Так они в этом и не разобрались. Встал в тупик пытавшийся ухаживать за ней и милиционер Андрей Козырьков. Слушала она его рассеянно, отвечала односложно, а сама никогда вопросов не задавала.

Но однажды Гражина ушла и не вернулась, зато вскоре хозяев вызвали в прокуратуру. Выяснилось: их жиличка — шпионка.

Однако тут началась война, и шпионке удалось бежать. Поезд, в котором ее везли в Москву, был разбит.

Но судьба дала, как мы видим, еще одно свидание Козырькову с Гражиной.

ДНЕВНИК

Стремясь во что бы то ни стало овладеть городом, фашисты решили пробомбить каждый клочок земли, обороняемой 62-й армией. От южной окраины Ельшанки до северных границ Сталинградского тракторного завода они по карте разделили весь город на квадратики, проставив внутри каждого порядковый номер и дату разрушения… И вот ежедневно один за другим поднимаются в воздух от пятидесяти до ста самолетов. Над очередным квадратиком они разворачиваются, пикируют, и, пусть это даже совершенно голый клочок земли, на него с бессмысленной методичностью падают сотни разнокалиберных бомб. Но и эта тактика не принесла им успеха. Советские войска бесстрашно применяли все виды наземного оружия против воздушных пиратов. И не один фашистский ас нашел себе могилу на облюбованном им квадратике.

…Монотонно пищит зуммер в штабе дивизии. Комдив подходит к аппарату.

— Товарищ полковник, — докладывает майор Чамов, — ваш приказ выполнен. Полк в полной готовности находится на новых боевых позициях. Жду указаний, — и после небольшой паузы чуть дрогнувшим голосом он добавляет: — Разрешите похоронить товарищей?

— Разрешаю, — коротко отвечает Гуртьев. — Закрепляйтесь. Рубеж не сдавать. Представьте список особо отличившихся.

Фашистские самолеты, отбомбившись, улетают восвояси. Наступает небольшая передышка. Воспользовавшись кратковременным затишьем, мы вместе с командиром взвода связи Хамицким выходим из штольни подышать свежим воздухом. Хамицкий — молодой, стройный, довольно красивый командир, страстный любитель чтения. Впрочем, он не только любит читать, но и пересказывает прочитанное, и, надо отдать справедливость, делает он это хорошо. Причем иногда так увлекается, что вообще перестает обращать внимание на происходящее, будь то артналет или бомбежка. Но книг нет на передовой, времени тоже нет, и Хамицкий больше мечтает о своих любимых книгах, чем читает. Сегодня у моего друга праздник. В руинах он нашел томик Пушкина. Томик грязный, весь в песке, но что с того, Хамицкий не расстается с книгой.

— Десятый раз, вероятно, читаю об Онегине, и каждый раз с новым увлечением, ибо нахожу в каждой странице новое. Какая глубина, как четко нарисованы образы! Живые люди встают с каждой строчки, настоящие живые люди.

Вдруг нарастающий вой… Над головой проносится дальнобойный снаряд и разрывается где-то за Волгой.

— А сегодня на стихи потянуло, — продолжает Хамицкий и достает из кармана потрепанный, почерневший томик. На корешке еще сохранилось несколько блестков позолоты. Связист любовно поглаживает обложку:

— Александр Сергеевич!

Раскрывает книгу на месте, заложенном газетной полоской.

— Смотрите, хорошо как:

Приветствую тебя, пустынный уголок,Приют спокойствия, трудов и вдохновенья…

Кажется, знаешь это даже наизусть, а читать все равно не устаешь. И как странно звучат в наших местах слова: «Приют спокойствия», у нас, где ни на минуту…

Впереди лопается мина. Затем еще одна, но уже сзади.

— Сейчас накроет, скорее! — хватаю за рукав любителя литературы. Мы отбегаем в сторону и падаем. И вовремя: третья мина рвется почти там, где мы только что стояли. Минометный обстрел усиливается.

— Ну, подышали свежим воздухом, теперь можно и до дому, — говорит Хамицкий, возвращаясь в штольню.

На КП, как всегда, по горло работы. У Хамицкого своей, у меня своей. Вчера получил кучу писем, не личных, нет, а немецких, взятых у убитых гитлеровцев. Читаю их внимательно, авось найду что-нибудь интересное. Увы, все обычное, серенькое. Закончив с письмами, иду в блиндаж к разведчикам. Подходя к нему, слышу дружные взрывы смеха, затем слова:

— Ну а с виду они какие, из себя-то?

— А ты газеты до войны читал?

— Ну а как же. Только они приходили к нам с опозданием. Заимка наша очень уж далеко стоит от Красноярска.

— Тогда ты и в самом деле несчастный человек, — прозвенел чей-то третий голос, — в опоздавших газетах ничьих портретов не печатают.

В блиндаже раздался смех и затих.

«Войти или подождать? — колебался я, доставая папиросу. — Оно, конечно, подслушивать нехорошо. Но и войдешь, стеснишь ребят. Подожду чуть».