Лев Копелев - Утоли моя печали

Объясняться я не хотел; не сознавал за собой права руководить. Напротив, был убежден, что он и сам отлично справляется.

Но трудно было скрывать внезапно возникшее чувство недоверия, даже неприязни. Да и как скроешь, когда все время, сутки напролет рядом? В лаборатории сидим вплотную, в столовой за одним столом, в камере на одной вагонке…

Он вскоре заметил, спросил раз, другой:

— Ты что, на меня дуешься?

Отвечал я невразумительно и неласково:

— Что значит «дуешься»? Ты не девка, не баба, чтоб я за тобой ухаживал… Знаешь, почему лошади не кончают самоубийством? Потому что никогда не выясняют отношений…

Я перестал спрашивать его о работе. А когда он внезапно — и, мне казалось, нарочито озабоченно — задавал деловые вопросы по ходу испытаний или заговаривал на темы политики, литературы, я старался отвечать коротко, сухо, от любых споров отклонялся: «Ну что же, останемся каждый при своем мнении».

Услышав такое в первый раз, он насторожился и заметил, что «в работе приходится иногда наступать товарищу на пятки». Я не удержался, возразил, что в совместной работе арестантов следует все же ступать осторожнее, блюсти известные ограничения. У нас более тесные нравственные пределы, чем на воле. Его глаза потемнели.

— На сей счет у нас не может быть разногласий. И никто не посмеет утверждать, будто я нарушаю такие пределы…

Что было делать? Отстаивать необоснованные претензии на руководство? Перебирать мелкие претензии: кто, что, кому сказал, почему он докладывал начальству, вовсе ничего не говоря мне? Ссылаться на рассказ Сергея я не мог. Тот просил не упоминать о нем. Разговор Солженицына с Абрамом Менделевичем он подслушал из акустической будки с помощью нехитрого приспособления, которое устроил, чтобы незаметно слушать разговоры начальства. Так мы несколько раз узнавали, кому предстоит этапирование и кем особенно интересуется кум…

Некоторое время между нами сквозила прохлада. Но постепенно дружба восстановилась как ни в чем не бывало, и я никогда не напоминал об этой размолвке.

Мою привязанность к нему она не могла ослабить.

Слишком близок он стал мне. Он лучше всех вокруг понимал меня, серьезно и доброжелательно относился к моим занятиям, помогал работать и думать, дельно использовал мои «открытия» в ходе артикуляционных испытаний и толково их обобщал. Он убедительнее всех подтверждал смысл моего существования.

И очень по душе мне пришелся. Сильный, пытливый разум, проницательный и всегда предельно целеустремленный. Именно предельно. Иногда я сердился на то, что он не хочет отвлечься, прочитать «незапланированную» книгу или поговорить не на ту тему, которую заранее наметил. Но меня и восхищала неколебимая сосредоточенность воли, напряженной струнно туго. А расслабляясь, он бывал так неподдельно сердечен, обаятелен…

Моего единственного брата — младшего — тоже звали Саней. Он погиб в бою в сентябре 1941 года. Всегда я мечтал о сыне, с которым делил бы все, что знаю, умею, заветные мысли и трудные заботы…

В Сане Солженицыне ощущалась явственная боль безотцовства. И в его стихах, и когда он рассказывал о детстве и юности.

Тогда я себе казался значительно старше, умудреннее; хотел понимать его по-братски, по-отцовски. И даже самые жестокие, наши споры истолковывал как естественные противоречия поколений.

В те годы и еще долго потом я верил ему безоговорочно. Верил вопреки мимолетным сомнениям, вопреки сердитым перебранкам, вопреки предостережениям злоязычных приятелей. Без этой веры мне было бы труднее жить.

(Весной 1955 года мы с Дмитрием Паниным узнали адрес Солженицына, который третий год жил в ссылке «навечно» в степном поселке Кок-Терек в Казахстане.

Мы стали переписываться. Он тогда был под наблюдением онкологов — еще не оправился после операции семеномы. Наталья Решетовская, которая развелась с ним как с заключенным без особых формальностей, — он долго и не знал, что уже неженат, — вышла замуж, не писала ему, не ответила даже на просьбу о березовом грибе, чаге, который помогает иногда исцелять или хотя бы подлечивать рак. После его реабилитации в 1957 году их брак был восстановлен.

Он писал нам с Митей часто, в некоторых письмах прорывалась едва скрываемая тоска одиночества, ожидание скорой смерти, отчаяние… Мы как могли старались утешать, ободрять, искали ему невесту…

Летом 1956 года мы с Митей встретили его на Казанском вокзале.

Казалось, он почти не изменился — только чуть усох и загорел бледным, желтоватым, «незаконным» загаром — ему ведь нужно было избегать солнца. Выпить для встречи не пришлось — он соблюдал диету. Но говорили много — и тогда и при новых свиданиях в последовавшие полтора десятилетия; уже меньше спорили.

Надежды и суждения о стране и о мире у нас троих часто не совпадали, я полагал себя марксистом (хотя уже не ленинцем) еще и до 1968 года, а Митя из истового православного стал еще более истовым католиком. Но все же общего, объединяющего нас, казалось, было больше, чем разногласий. И старая арестантская дружба словно бы стала еще крепче.

А в семидесятых годах пути разошлись. Но это уже другая тема. И время для нее еще не приспело.)

Солженицын разрабатывал теорию и методику артикуляционных испытаний телефонных каналов в разных режимах. А я читал и конспектировал книги и статьи по языкознанию, по фонетике, по акустике и электроакустике, по теории связи, по психологии речи, книги Сосюра, Щербы, Бодуэна, Марра, издания Пражского лингвистического кружка, статьи Габора, Эшби, Ликлайдера, Бекеши, американские, английские, французские, немецкие журналы.

Но читал я главным образом вечерами. А днем больше возился со звуковидами, торчал у АС, наговаривал тексты на магнитофонную ленту, потом натягивал ее на диск анализатора, получал звуковиды и рассматривал их, измерял, сравнивал…

Мне были поставлены отчетливые задачи: исследовать, в какой степени разборчивость речи и узнаваемость голоса в телефонах различного типа зависят от точности воспроизведения определенных параметров звуковых колебаний (частоты, энергии, соотношения частоты и энергии в разных — и каких именно — диапазонах частоты).

Во всех рассуждениях и спорах, которые возникали вокруг наших фонетико-акустических работ и захватывали почти всех, кто разрабатывал новые телефонные системы и отдельные узлы, были примерно такие главные темы:

— Сколько можно «сэкономить» (сократить) в диапазоне частоты? (При обычном разговоре «от рта к уху» на расстоянии одного-двух метров мы воспринимаем звуковые колебания с частотой от 60 до 15 тысяч герц. Обычный телефон передает ограниченную полосу от 100 до двух с половиной тысяч герц. Но и при передаче по более «узким» каналам речь все еще сохраняет некоторую разборчивость.) До каких пределов можно сократить канал? Что лучше срезать — верхние или нижние частоты?