Павел Коган - Сквозь время

«Тогда была весна. И рядом…»

Тогда была весна. И рядомс помойной ямой на дворев простом строю, равняясь на дом,мальчишки строились в кареи бились честно. Полагалосьбить в спину, грудь, еще — в бока.Но на лицо не подымаласьсухая детская рука…

А за рекою было поле, —там, сбившись в кучу у траншей,солдаты били и кололитаких же, как они, людей.И мы росли, не понимая —зачем туда сошлись полки:неужли взрослые играют,как мы сходясь на кулаки?Война прошла. Но нам осталасьпростая истина в удел,что у детей имелась жалость,которой взрослый не имел.А ныне вновь война и порохвошли в большие городаи стала нужной кровь, котороймы так боялись в те года.

1939

Мы

Это время

трудновато для пера.

Есть в голосе моем звучание металла.Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.Не все умрет, не все войдет в каталог.Но только пусть под именем моимпотомок различит в архивном хламекусок горячей, верной нам земли:где мы прошли с обугленными ртамии мужество как знамя пронесли.

Мы жгли костры и вспять пускали реки.Нам не хватало неба и воды.Упрямой жизни в каждом человекежелезом обозначены следы, —так в нас запали прошлого приметы.А как любили мы — спросите жен!Пройдут века, и вам солгут портреты,где нашей жизни ход изображен.

Мы были высоки, русоволосы.Вы в книгах прочитаете, как миф,о людях, что ушли, не долюбив,не докурив последней папиросы.Когда б не бой, не вечные исканьякрутых путей к последней высоте,мы б сохранились в бронзовых ваяньях,в столбцах газет, в набросках на холсте.

Но время шло. Меняли реки русла.И жили мы, не тратя лишних слов,чтоб к вам прийти лишь в пересказах устныхда в серой прозе наших дневников.Мы брали пламя голыми руками.Грудь раскрывали ветру. Из ковшатянули воду полными глотками.И в женщину влюблялись не спеша.

И шли вперед и падали, и, елев обмотках грубых ноги волоча,мы видели, как женщины гляделина нашего шального трубача,а тот трубил, мир ни во что не ставя(ремень сползал с покатого плеча),он тоже дома женщину оставил,не оглянувшись даже сгоряча.Был камень тверд, уступы каменисты,почти со всех сторон окружены,глядели вверх — и небо было чисто,как светлый лоб оставленной жены.

Так я пишу. Пусть неточны слова,и слог тяжел, и выраженья грубы!О нас прошла всесветная молва.Нам жажда зноем выпрямила губы.

Мир, как окно, для воздуха распахнут,он нами пройден, пройден до конца,и хорошо, что руки наши пахнутугрюмой песней верного свинца.

И как бы ни давили память годы,нас не забудут потому вовек,что, всей планете делая погоду,мы в плоть одели слово «человек»!

1940

«Нам не дано спокойно сгнить в могиле…»

Нам не дано спокойно сгнить в могиле,—Лежать навытяжку и приоткрыв гробы, —Мы слышим гром предутренней пальбы,Призыв охрипшей полковой трубыС больших дорог, которыми ходили.

Мы все уставы знаем наизусть.Что гибель нам! Мы даже смерти выше.В могилах мы построились в отрядИ ждем приказа нового. И пустьНе думают, что мертвые не слышат,Когда о них потомки говорят.

Даниил Данин

Памяти Николая Майорова

Кто-то сказал о встречах военных лет: «И незабываемое забывается». Это невесело, но правда. Однако правда и другое: когда незабываемое вспоминается, оно оживает для нас во всей своей первоначальной цельности и неповторимости. Это оттого, что оно тайно живет в наших душах, не изменяясь с годами: завершенное, оно уже не может измениться.

Больше двух десятилетий прошло с тех пор, как университетские друзья Николая Майорова расстались с ним, не простившись. Они уже никогда с ним не увидятся. Исправить тут ничего нельзя. Этому сроку предстоит только увеличиваться. Но законы перспективы, не нарушимые в пространстве, к счастью, могут нарушаться во времени. Отдаляясь, образ Коли Майорова не уменьшается и не тускнеет. А то, что стирается в памяти, наверное, никогда и не было существенным.

Я познакомился с Колей Майоровым за три года до Великой Отечественной войны — в мирную пору, когда увлеченные литературой студенты Московского университета объединились в литгруппу. Как всегда и во всех юношеских литературных объединениях, там, конечно, господствовали лирики.

Удивительное дело: во все времена повторяется одно и то же: молодые поэты, ищущие себя и жаждущие понимания, находят других, себе подобных, таких же ищущих и жаждущих, по незримому и неслышному пеленгу, который неведом посторонним. (Так в человеческом водовороте столицы любые коллекционеры каким-то образом вылавливают других коллекционеров — по случайному слову, по жесту, что ли, по оценивающему взгляду…) Когда осенью 1938 года в одном из старых университетских зданий на улице Герцена студенческая литгруппа собралась на первое регулярное занятие, Коля Майоров был незаметен в пестрой аудитории. Но почему-то все уже что-то знали друг о друге, и больше всего именно о Майорове. Будущие биологи и географы, химики и математики, физики и историки читали свои стихи. И помню, как из разных углов раздавались уверенные голоса:

— Пусть почитает Майоров, истфак!

Но он смущенно отнекивался — то ли от робости, то ли от гордыни. Казалось, он примеривается к чужим стихам, звучащим в аудитории, мысленно сравнивает их со своими, выбирает — «что прочесть?» Наконец он вылез из-за студенческого стола, встал где-то сбоку и начал читать.

Крепко стиснутым кулаком он, этот «Майоров, истфак», словно бы расчищал живой мысли стихотворения прямую дорогу через обвалы строф. И к концу того первого вечера стало очевидно со всей несомненностью: это будет «первая ракетка» в поэтической команде университета.