Сергей Заплавный - Запев

— А вы разве знакомы?

— Как же, давно! Из приюта, где мы с Лизаветой выросли, нас в Патриотический институт определили — в горничные к благородным девицам. Мне и досталась Мария Петровна.

Иносказания Фени понятны Петру. Киська — это литейщик Путиловского завода Николай Иванов, в кружке которого прежде состояли «родичи» — Рядов и Давыдов. Со старыми брусневцами, Константином Норинским и Логином Желабпным, Киську свел один из главных деятелей начавшего восстанавливаться Центрального рабочего кружка — Василий Шелгунов, однофамилец литератора Шелгунова. Он же познакомил Киську с Петром. В августе Норинского и Желабина выслали из Петербурга. Киська переправил Лизу к надежным людям на Колпинскую улицу, а Феню перевез к себе, на Петергофское шоссе, 64. К себе, — значит, в опорный кружок Петра па Путиловском. Для других «мой Киська» звучит, как «мой милый», а для посвященных — «мой старший товарищ», «мой заступник». Что же касается Марии Петровны, то за этим именем скрывается Сибилева.

Удивительным образом переплетаются порой человеческие судьбы. Оказывается, Феня и Лиза выросли и приюте, служили горничными, жительствовали в Воспитательном доме для благородных девиц на Васильевском острове. Могли бы и сейчас жить тихо, чинно, не губить свою молодость в шуме и зловонии резиновой мануфактуры, не скитаться по чужим углам, надолго расставаясь с мужьями. А вот ведь не захотели, пошли против течения. Рядом с ними — Вера Владимировна Сибилева. Общие устремления уравняли их.

Кроме Фени, Лизы и невысокого квадратного Рядова в комнате еще пятеро: один с Карточной фабрики, другой с Обуховского завода, двое с чугунолнтейки Берда, пятый — токарь механической мастерской Невской пригородной конно-железной дороги. Все молодые. У всех хорошие простые лица, темные от работы руки. Движения несколько неестественны, скованны. Это от одежды. Принарядились по случаю, решив щегольнуть. А токарь и вовсе белый нагрудник натянул; жилет у него из синего бархата, кружевные манжеты на запястьях, лаковые ботинки.

Это Василий Антушевский, доверенное лхшо Сибилевой. Живет где-то между Ивановской и Разъезжей у Обводного канала. Там у него собирается свой кружок. Руководят им народовольцы. Сам Антушевский в знаниях не силен, набрался по верхам, но умеет ввернуть к месту мудреную фразу.

— Да, Феодосья Никифоровна, беседовать с вами чрезвычайно приятно, но… — заметив нетерпение на лице Антушевского, сказал Петр, — …лучше ставьте самовар и приступим.

Все задвигались, рассаживаясь, будто и правда собрались отметить сочельник.

— Первый блин — овцам, — объявила Лиза. — От мора. Второй — отцам нашим. Чтобы долго жили. Третий — по кругу. Чтобы каждому от общего…

Кружку Петровых на Таракановке далеко до того, чем живут у Рядова на Глазовой.

Здесь собираются люди с подготовкой. У них другая беда — ото всего отщипнули, ничем не насытились. Вот и приходится выравнивать зигзаги их мировоззрения «Капиталом». Да и затруднительно все-таки, когда одни и та же люди бывают в разных кружках у одного и того же пропагандиста.

Дождавшись, пока вернется разгоряченный битвой с Плаксиным Давыдов, Петр приступил к занятию. Чугунолитейщики слушали его напряженно, шевелили губами, как бы повторяя слова, Феня и Лиза согласно кивали, Рядов хмурился, обуховец и светловщик с Карточной фабрики пытались что-то записывать, и только Антушевский презрительно квасил губы. Ему хотелось говорить самому, но не было удобного случая. Тогда он вклинился без случая.

— Мне кажется, Василий Федорович, мы уходим в сторону. Теория Маркса хороша для Германии и других стран господина Купона.[1] А для России она неприемлема. Здесь у капиталистов нет почвы.

Антушевский умолк, чувствуя, что уда с наживкой пущена ловко. Кто первый клюнет? Без сомнения, интеллигент, ведущий кружок.

— Продолжайте, — не стал разочаровывать его Петр. — Очень любопытно, на чем построено ваше утверждение?

— Да уж построено, — вскинул голову Антушевекий; по выговору в нем угадывался уроженец Лифляндии, выросший где-нибудь в Рижском уезде. — Россия — страна крестьянская. Полтора миллиона заводских и фабричных работников, увы, картины не меняют. Основная масса имеет дело с натуральным хозяйством. Она повсюду разоряется, нищает, теряя былую способность покупать. Это ведет к падению внутреннего рынка. Стало быть, нашему господину Купону не на что опереться у себя дома. Он имеет слабую технику. Он юн и худосочен. Без воздействия правительства ему погибель. Закон борьбы: тепличные растения в открытом грунте мрут, им не выжить в природе. Под природой я разумею внешний рынок и его конкуренцию. Отсюда следует, что в России капитализму не укорепиться, не те условия.

— Ай-яй, — сокрушенно покачал головой Петр. — Вот ведь беда! Русского господина Купона жаль? А с рабочим сословием как — тоже вымрет?

Феня прыснула в ладошку. Заулыбались остальные. Антушевский сделал вид, что не расслышал вопроса:

— Надо решать проблему власти и направить все силы на развитие успешности труда производителей! Разумеется, при свободном владении орудиями труда.

— Звучит убедительно, — похвалил его Петр. — Особенно если поставить в угол невесть в чем провинившегося Маркса. Насколько я понял, Василия Яковлевич, вы придерживаетесь воззрений преподобного Никона,[2] изложенных им в «Очерках нашего пореформенного общественного хозяйства»?

— Не вижу в этом ничего дурного, — обхватил себя руками Антушевский. — Человек, которого вы не совсем любезно именуете Никоном, великий авторитет во всех смыслах! Он один из тех, кто перевел для нас «Капитал».

— Хвала ему за это. Сейчас речь о другом. Перевести-то он перевел, но о капитализме в России судит ошибочно. В чем его промашка? В том, что многомиллионную крестьянскую массу Николай — он, будем говорить так, полагает единой по составу. Но ведь разорение одних ведет к обогащению других. Оставим горы статистики, которыми закрылся этот и правда авторитетный литератор. Попытаемся разглядеть, что они — не без умысла — затеняют. Итак, одни крестьяне, самые что ни на есгь бездольные, теряют землю, уходят в город, делаются промышленными пролетариями. Другие остаются пролетариями деревни. Зато третьи, а числом они куда меньше, скупают или арендуют их земли, заводят машины, создавая крестьянское производство или что-то близкое к этому. Удваивается хозяйство — утраиваются доходы. Капитализм сделал товаром не только продукты человеческою труда, а и саму рабочую силу человека. В деревне мы видим тот же наемный труд, но в иной личине. И там идет общественное разделение труда! Обедневшие крестьяне не изготавливают для себя утварь, одежду и многое другое. Но им надобно иметь все это. И они идут на рынок. Идут на рынок и крестьяне-кулаки, крестьяне-производители. Им есть что продать. Покупают же они много больше. Выходит, что рынок не есть особое условие капитализма. Он — его неотъемлемая часть, и которой крестьянство разлагается на пролетариат и буржуазию, где налицо рост товарного хозяйства и разделение труда…