Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая
Позже, восстанавливая хронологию событий буквально по дням, Светлана Пиляева увлеченно рассказывала:
И вот, представляете, 2 × 4 комната, в тупике. А телефон общий на Газетном. И вот звонит городской телефон в коридоре, недалеко от нас. К телефону Владик летит. Что с ним было – этого вам не рассказать. Он прыгает, он хохочет, он делает стойку на руках, сальто-мортале. <..> Мы… находим где-то этого Булгакова, «Бег». Тогда это невозможно было. Находим, наверное, у Маргариты Владимировны Яковлевой, которая живет под нами. И читаем…
(В скобках заметим, что к Маргарите Владимировне стучатся в первую очередь: ну еще бы – филолог, выпускница Ленинградского государственного университета, специалист по творчеству Горького, преподаватель Омского пединститута… Одним словом, за литературное начало в театральном общежитии в Газетном, по всей вероятности, отвечала она. – Е. П.)
Ночь напролет мы читаем (Пиляева читает – Дворжецкий, по-видимому, перечитывает. – Е. П.) Кого? Кого? Кого?[63]
Сам Дворжецкий готов играть в зачаровывающей пьесе любую роль – зная его позднейшие кинообразы, можно только предположить, каким в его исполнении был бы рыцарственный идеалист Голубков (возможно, отчасти в стиле беззаветно влюбленного в бездушную красавицу Глафиру Сергеевну Мити из «Открытой книги»), каким – начальник контрразведки Тихий (злой демон, подобный эсэсовцу Хольцу из «Единственной дороги»), каким, наконец, Крапилин, решающийся сказать Хлудову правду о том, что «одними удавками войны не выиграешь» (пилот Бертон в «Солярисе», тщетно пытающийся донести до окружающих правду о заповедной планете?). Однако Пиляева уверяет: «Я почему-то моментально поняла, что Хлудова. <..> Или Хлудов, или никто».
А вот Алов и Наумов поняли это – не сразу.
Из интервью в интервью, из документальной ленты в документальную ленту кочуют их удивленные воспоминания о том, как случайно приглашенный актер из далекого Омска буквально заставил их приглядеться к нему, взять его на трагическую роль, самому Булгакову представлявшуюся сложнейшей и сокровенной. Увидев Дворжецкого в первый раз, они, по словам В. Наумова, моментально почувствовали: «Наш, из нашего фильма. Но ничего друг другу не сказали, ждали, пока он выйдет. А он вдруг попросил: „Можно, я тут посижу?“».
С одной стороны, налицо абсолютное провинциальное простодушие: маститые артисты такого себе не позволяли. С другой – легко представить, как жадно Дворжецкий, впервые в жизни столкнувшийся с механизмом кино, еще во власти прочитанной им гениальной пьесы, стремится увидеть воплощение работы над ней на экране и не готов упускать эту возможность: работа здесь идет на принципиально ином уровне, не знакомом по Омску, Рубцовску и прочим уездным театрам! Молодые и увлеченные режиссеры привыкают к его молчаливому (тоже молодому и увлеченному) присутствию, пробуют то на одну, то на другую роль, а иногда, чувствуя, что его пристальный взгляд отвлекает их от работы, гонят пробоваться в других фильмах и не мозолить глаза. В какой-то момент, выйдя ненадолго из кабинета, вдруг видят, как Дворжецкий уходит от них по коридору в длинной военной шинели, и его походка, его фигура неожиданно монтируются с вспыхнувшей в памяти булгаковской фразой: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой ранним утром четырнадцатого дня весеннего месяца нисана в открытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат…»
Мы выбрали его спину, позже скажет Наумов. Шинель сидела на нем как влитая. Увидев его в коридоре, мы сразу поняли: это Хлудов идет.
Тем не менее – несмотря на точное внешнее попадание в образ, несмотря на внутреннюю готовность пойти на риск, соединив важнейшую роль пьесы с обликом омского второстепенного артиста, – окончательное решение откладывалось. «Пробы все шли, – признавался Наумов, – а мне все яснее и чаще вспоминался этот самый актер из Омска. Он просто поселился у меня в голове и вместе со мной, как бы глядя на эти чужие „хлудовские“ пробы, как бы оттуда, из Омска, тихо говорил мне: „Ну вот же я… Посмотри на меня, я – Хлудов“»:
Каждый из нас втайне думал об этом молодом актере Дворжецком, чей облик уже не просто застрял в памяти, а благополучно обжился «там» и категорически не хотел «оттуда» выходить. Каждый из нас втайне не мог избавиться от идеи предложить попробовать этого парня на Хлудова, но мы молчали. Оба не могли сказать друг другу эти страшные слова, потому что боялись реакции: «Да ты что?! Этого молодого парнишку, который еще и перед камерой ни разу в жизни не стоял, – сразу на Хлудова?! Провал нам будет обеспечен!..» Действительно, идея была более чем рискованна: черт его знает, как всё обернется? Ведь у него совершенно никакого опыта, и о его актерских способностях мы могли только догадываться, предполагать… Встанет он перед камерой, зажмется, и что тогда мы все будем делать? Останавливать картину?.. Кто-то из нас (сейчас даже не помню кто) все-таки решился: «Слушай, а давай попробуем его, а?» – «Давай!»[64]
Пробовать начали с труднейшей сцены: Хлудов в вагоне, его преследует призрак повешенного солдата. Между прочим, в булгаковском «Беге» нет этой сцены – нет бредущих за окном вдоль рельсов обессиленных врангелевских солдат, нет побелевших глаз Хлудова, нет (до поры до времени) верного есаула Голована, честно и тщетно всматривающегося в угол в попытках разглядеть явившегося к Хлудову в бреду есаула Крапилина: «Виноват, не вижу… Никого нет, ваше превосходительство. А Крапилин повешен. Не может он стоять!» От Булгакова здесь осталась только Библия, которую Хлудову передал архиепископ Африкан и которую генерал читает в купе, да разухабистая музыка патефона, заведенного исполнительным Голованом, – музыка, сопровождающая трагический исход белых из Крыма и из России вообще.
Еще висел на ближнем фонаре
Последний жид, и ветер, озверев
От горечи, от дыму и от сраму,
Еще срывал с заборов телеграмму
О том, что красные далёко от Ростова
и нечего метаться по-пустому…
Впрочем, о пьесе «Бег»: о том, что она собой представляла, чем являлась для самого Булгакова в 1920-е годы и как воплотилась на экране у Алова и Наумова в 1960-е, – стоит поговорить подробнее.
3
Первый вариант «Бега» Булгаков пишет, пребывая на гребне своей театральной славы. «Дни Турбиных» не сходят с репертуарной афиши, билеты покупают и перепокупают с рук, сам
