Шарль Митчи - Тамбов. Хроника плена. Воспоминания

Войдя внутрь, я увидел, что внутренность дома представляла собой одну большую комнату. Полночь, должно быть, уже наступила. Большая семья, от детей до бабушек и дедушек, спала или пыталась заснуть. Одни спали на огромной изразцовой печи, другие — на большой кровати, остальные — на столе и двух скамьях. В углу пять немецких офицеров, хоть и пленные, но сохранившие свою спесь, смерили меня с ног до головы пренебрежительным взглядом: «Was suchen Sie hier? Hier sind nur Offiziere! Machen Sie, dass Sie hinauskommen!» («Что вы здесь делаете? Здесь только офицеры! Убирайтесь вон!»)

«Ich bin offizier! Französischer Offizier!» («Я офицер, французский офицер!»)

Они не знали, что ответить.

В этот момент два русских солдата принесли охапку соломы и расстелили её на земляном полу. Она будет нашей постелью этой ночью.

После всех переживаний этого сумасшедшего дня я долго не мог заснуть, несмотря на то что сильно устал. Я воспользовался этим, чтобы оценить ситуацию, в которой оказался. Вопреки советам русского капитана, я не хотел оставаться с этими немецкими офицерами. Мне не терпелось найти своих эльзасских товарищей.

Русская изба. Рис. А. Тиама

На следующее утро я увидел во дворе остальных пленных, охраняемых сравнительно пожилыми русскими солдатами, и среди них — моих четверых товарищей. Эти последние были совершенно не согласны со мной: они не могли понять, почему я решил отказаться от тех преимуществ, которые, возможно, спасли бы мне жизнь, и не остался с офицерами. За ночь привели ещё пленных, теперь нас стало около тридцати.

Около полудня «мой» капитан вышел из штаба, заметил меня и подошёл, чтобы узнать, как мои дела. Тут через двор прошёл русский полковник, за которым следовал десяток военных, в основном солдат. Капитан отдал ему честь и, показывая на меня, объяснил ему, что мой случай, вне всякого сомнения, особенный. Полковник сделал мне знак следовать за ним и войти в соседний дом вместе с его сопровождающими. Группа расселась вокруг большого стола; мне оставили место слева от командира. Едва сев за стол, полковник, этот русский офицер высокого ранга, вынул из внутреннего кармана во много раз сложенный лист газеты «Правда», аккуратно оторвал прямоугольный кусок величиной с почтовую открытку и ловко свернул из него два конуса, большой и маленький, соприкасающиеся вершинами. Потом он достал из внешнего кармана маленький кожаный мешочек с коричневыми крошками, наполнил большой конус и аккуратно закрыл его. Это была махорка, заменитель табака, который получают из мелко порубленных прожилок и стеблей. Он протянул мне свою «сигарету» и предложил закурить. Мне было очень трудно объяснить ему, что я не курю. Довольно-таки раздосадованный, он достал из другого кармана свою допотопную зажигалку, постучав кусочком железа по кремню, выбил искру и запалил кусочек трута. Так он зажёг свою сигарету.

Вскоре полная русская женщина поставила на стол деревянную супницу, от которой шёл пар. Достав из карманов штанов деревянные ложки, русские военные собрались вокруг огромной миски, в которой были кусочки мяса, овощи и картошка, обильно залитые коричневым соусом, и начали есть. Можно ли себе представить французских офицеров, среди которых был старший офицер, которые едят из одной миски вместе с простыми солдатами? Я никогда не забуду, как они предложили мне ложку и пригласили меня разделить с ними обед. Но вот досада! Хотя я два дня ничего не ел, мне кусок в горло не лез — то, что со мной произошло, начисто отбило у меня аппетит. Мог ли полковник понять мой отказ? Конечно, нет! Увидев, что я оказываюсь от его столь великодушного предложения, он пришёл в страшную ярость! Видано ли это, чтобы военнопленный отказывался от пищи? Он, конечно, решил, что я считаю их еду невкусной, недостаточно аппетитной, а их соседство — ниже своего достоинства! Он заорал на меня так, что стены дрожали! Впрочем, потом он успокоился, и перед тем как уйти — без сомнения, на фронт, — дружелюбно мне улыбнулся.

Возвратившись во двор, я расположился на скамейке, смахнув с неё снег, и вытянул ноги в ожидании дальнейшего развития событий, когда вдруг ко мне подошёл русский солдат. Его взгляд был прикован к моим ботинкам. Он начал пинать меня по ногам, жестикулировать и ругаться, однако негромко, чтобы его не заметили охранники. Он, несомненно, остановил свой выбор на моих ботинках — они были почти новые (нам их выдали всего за несколько недель до этого). Поскольку я не подчинился, он начал сам развязывать шнурки на моих башмаках. Сопротивляться было бесполезно. Военнопленный не имеет никаких прав! Итак, я уступил и отдал ему свою обувь. Он протянул мне свои, сношенные до дыр. Верх несчастья: они были по размеру гораздо меньше моих! Я примерил их, и мне удалось засунуть туда пальцы и часть ступни, но пятка вылезала как минимум на четыре сантиметра! Что делать? Мне оставалось только отрезать задники. И вот в этих опорках мне предстояло пройти три сотни километров пешком, по снегу, в мороз!

В середине дня охранники собрали нас и повели в отдельное здание, откуда поднимался большой столб чёрного дыма. Мы вошли в очень тесное помещение вроде прихожей, там нам приказали раздеться, повесить одежду на вешалку из железной проволоки и развесить в маленьком помещении (вроде тех, которые используют наши крестьяне, чтобы коптить сало или ветчину), чтобы обработать её от вшей. Потом нас отвели в более просторное помещение. На длинном столе расположился десяток деревянных мисок, в которые один из пленных наливал совсем немного воды. Русские называли этот барак баней или парилкой. Нам надо было обойтись одним литром воды, чтобы помыться полностью!

На выходе из бани — катастрофа! Пока мы мылись, русские свалили нашу обработанную одежду кучей, вперемешку, всё перепутав! Неописуемая толчея, каждый пытается найти свои вещи или, скорее, завладеть одеждой получше, принадлежавшей другому. Мне с большим трудом удалось найти более или менее сносные штаны, поношенный свитер, весь в дырах, летнюю шинель, шерстяной шлем, пару «русских носков» (полотенца, в которые мы заворачиваем ноги вместо носков) и, конечно, на мои ботинки никто не польстился! Но что меня огорчило больше всего — это потеря кителя. Того кителя, в котором я тщательно хранил важную записку, которую дал мне капитан с наказом беречь как зеницу ока. Как доказать, что я дезертир? Меня охватила досада: мой оптимизм был сильно подорван! На следующий день, после второй и последней ночи, проведённой в этой прифронтовой деревне, присутствие духа понемногу вернулось ко мне, сменив уныние, в которое я впал накануне. Самый главный шаг сделан, не так ли? Разве я не нахожусь по другую сторону? Пленный, да, но в плену у союзников! Этот плен для нас, эльзасцев, не может длиться долго. Не французы ли мы, не друзья ли Советов? Через несколько дней нас, конечно, отделят от немцев, наших общих врагов, и, когда нас наберется достаточно много, отправят в Северную Африку. Нам это обещали и французы из Лондона по радио, и русские через громкоговорители перед линией фронта. Я уже видел себя в униформе хаки среди солдат Вооружённых сил Свободной Франции!